Следующее утро уже не показалось ей таким слепящим и знойным. К тому же высокий худощавый, что рассказал ей про Эрнста, не заставил себя ждать. Он повел ее через весь город и по широкой, залитой солнцем площади в такую же тесную, темную улочку, на какой стояла «Грапп д’Ор». Вот, сказал он, дом, где обмозгуют ее дело. Эти душные комнаты были чем-то вроде канцелярии, повсюду полки и конторки, мужчины и женщины что-то строчат или снуют взад-вперед, кругом звучит разноязычная речь. Какая-то женщина долго и тихо беседовала с провожатым фрау Швейгерт по-немецки. У нее был строгий вид и очки на носу. Глядя на нее, фрау Швейгерт вспомнила альгесгеймскую учительницу, взявшуюся хранить ее ключи, но лишь как вспоминаешь образ из сновидения: связка ключей была такая же большая и важная, как это лицо за стеклами очков.
Но вот очкастая повернулась к фрау Швейгерт и спросила, чего ей нужно и что она умеет делать. Фрау Швейгерт отвечала ясно и веско, даже с известной гордостью. Очкастая не без участия, но так же деловито и дотошно предложила ей заполнить анкетный лист, как это полагается во всякой канцелярии.
В последующие дни фрау Швейгерт посиживала в кафе в тени аркады, наблюдая за тем, что творится на большой площади. Хозяин «Грапп д’Ор» был немало удивлен, когда она перед отъездом, не поморщившись, заплатила ему все, что причиталось. И он чокнулся с ней, глядя на нее все так же удивленно и жалостливо, но уже без всякой усмешки. Она же, проникшись доверием, оставила ему на хранение остаток своих денег.
У самой испанской границы узнала она трех-четырех пассажиров, запомнившихся ей еще в поезде. В бесконечном туннеле, ведущем в Испанию, какая-то тяжесть легла ей на сердце. Ее спутники, в большинстве сверстники Эрнста, а также высокий худой тулузский ее знакомец (но был среди них и седовласый старик, пожалуй что ровесник Агаты, была и молоденькая девушка) заботились о ней, словно сговорившись, по очереди несли ее чемодан, хотя у каждого была своя ноша. Фрау Швейгерт только диву давалась, как эти чужие друг другу люди оживленно переговариваются — кто словами, а кто и жестами. Да и сама она вскоре стала так же запросто ко всем обращаться, словно век жила с этими людьми, хотя никогда не жила она среди таких, как те, кто в этом затхлом туннеле перебирался с ней на испанскую сторону.
С удивлением, но без страха смотрела она снизу вверх на солдата, который, стоя под красно-золотисто-фиолетовым флагом, с суровым видом проверял их бумаги. Она увидела складку, залегшую меж его бровей, а он, взглянув мельком, увидел у нее меж бровей такую же складку. Не растерянно и наудачу, как раньше, а в твердом убеждении, что при должной настойчивости она добьется своего, фрау Швейгерт наконец через все заставы добралась до Барселоны.
В германском отделении интербригад ей сообщили, где стоит полк ее сына. Она написала ему: «Вот и я здесь!»
Вопрос, какую этой женщине поручить работу, еще решался, когда из полка пришло сообщение, что сын ее с легким ранением попал в лазарет в Альбасете. Вместе с пропуском ей дали письмо с предложением использовать ее на месте.
В поезде и грузовике фрау Швейгерт и в голову не приходило, что она забирается все дальше, напротив, она верила, что вот-вот доберется до цели. Каждая задержка причиняла ей страдания. Но бывали ночи, когда она лежала под открытым небом и глядела на звезды. В эти часы она забывала о томительном ожидании здесь, внизу.
Никогда еще она не видела такого множества сверкающих звезд. Только однажды, в день отъезда, углядела она в Альгесгейме на исходе ночи две-три последние жалкие, потускневшие звезды. Здесь же, должно быть, что ни ночь — такое торжество. А проглядывающие вдали фиолетовые горы! А деревни, прячущиеся в живописных ущельях! А равнины, такие радостные, словно на земле знают одно лишь солнце! А округлые лесистые холмы и море! Чего только не увидишь, заперев за собой дверь лавки! Ей часто приходилось показывать свой пропуск, и она радовалась, когда его требовали, это наполняло ее гордостью и удовлетворением. В грузовике ли, в тесно ли набитом купе — для нее всегда находилось небольшое местечко, а большего ей и не требовалось. Повсюду в солдатах, крестьянах и даже в малых детях проглядывало воодушевление. Порой на ней задерживались удивленные взгляды, порой чья-то рука обнимала ее за плечи и кто-то кричал ей на ухо, словно она глухая, одно лишь слово: «Теруэль!» Да и в разговорах непрестанно слышалось: «Теруэль! Теруэль!» То ли это человек, то ли местность какая, она не знала. И только все снова горделиво и строго показывала свой пропуск.
Госпиталь помещался в бывшем замке, замковый сад был госпитальным парком. Фрау Швейгерт оглядывалась со стесненным сердцем. Несколько солдат упражнялись в ходьбе на костылях: одни — сцепив зубы, другие — оскалив их в улыбке. Какие-то фигуры в толстых повязках лежали в тени. О сыне она знала одно: легкое ранение. Он — «не тяжелый». Но как это понимать? У нее имелся опыт по части неизлечимых ран. Теперь, когда она была у цели, сердце глухими толчками вещало ей недоброе. Она поднялась по широкой белокаменной лестнице со своим чемоданом.
В приемной, едва выяснилось, кто она, ей передали письмо. Она узнала руку сына. Радость, которой она так долго была лишена, на какие-то секунды заслонила ожидавшее ее разочарование.
«Как же я обрадовался, мать! С каким нетерпением ждал тебя! Но наш брат собой не располагает. Я приеду к тебе при первой же возможности. Пожалуй, даже совсем скоро. Как хорошо, что ты здесь, рядом, а не где-то в несусветной дали, — из наших я один такой счастливчик. Ты ведь останешься в Испании? Тут большая нужда в людях! А ты у нас, мать, на все руки!»
Несмотря на все свое разочарование, она обрадовалась белому халату, такие халаты носили сестры, а ведь ей была поручена скромная обязанность — содержать в порядке белье. На первых порах всего хватало. Но вскоре понадобилось чинить обветшавшие простыни и штуковать еще крепкие куски, чтобы всегда иметь про запас нужную смену.
Из немецкой бригады прибыло много раненых. Фрау Швейгерт находила себе работу в палате, ей хотелось понять из разговоров, что за матери ждут дома этих сыновей. Она отыскивала на карте ту местность, где в окопах лежал ее Эрнст.
Вскоре после ее прибытия медсестра Луиза, испанка, спросила, правда ли, что Эрнесто Швейгерт ее сын. Каждая страна, отметила про себя фрау Швейгерт, прибавляет к его имени лишний слог: во Франции его звали Эрнест, а здесь зовут Эрнесто. Это была прелестная девушка, такая беленькая, что белей не бывает, а волосы как вороново крыло. Фрау Швейгерт были показаны снимки, где сын ее стоит рядом с Луизой. Рука у него на перевязи, но лицо спокойное, веселое. Таким веселым и спокойным она его не видела дома.
Получив письмо, Луиза бежала с ним к фрау Швейгерт, а фрау Швейгерт бежала к Луизе, едва к ней самой приходило письмо.
Как-то ей показалось, что люди при ее появлении останавливаются в замешательстве и прячут глаза. Что-то заставило ее поискать Луизу. Девушка лежала на кровати и горько плакала. Фрау Швейгерт дотронулась до ее волос, и та вскочила, бросилась к ней на шею и громко зарыдала. Сжимая фрау Швейгерт в объятиях, она раскачивала ее из стороны в сторону, а та словно одеревенела — казалось, Луиза раскачивает доску. Агата Швейгерт уже поняла, что Эрнст погиб.
Теперь, проходя мимо с неподвижным лицом, она часто ощущала чьи-то ласковые прикосновения, кто-то ронял в ее сторону сочувственные слова. Но все у нее на лице и внутри будто застыло. Никто не мог сказать, плачет ли она по ночам.
Вслед за ее несчастьем тяжелые удары обрушились на борцов Испанской республики. В то время как Франция не пропускала оружия, итальянцы и немцы беспрепятственно помогали Франко. Республиканская армия была разорвана на две части.
В госпитале ранеными был усеян весь пол. Война придвинулась совсем близко, она уже слышалась за горным хребтом. Со дня на день ждали эвакуации. Все эти страхи и волнения словно обходили Агату Швейгерт стороной. Она не нуждалась в сне. Руки ее не знали устали: они перевязывали раненых, отстирывали окровавленные бинты, чинили и латали постельное и носильное белье.
Однажды, когда она, как всегда, беззвучно суетилась, вся уйдя в работу, кто-то вдруг ее окликнул: «Фрау Швейгерт!»
При ее небольшом росте Агате даже не пришлось наклониться. В этом бледном высокомерном лице под белой повязкой она узнала Рейнгольда Шанца. Он почему-то не удивился, повстречав ее. здесь. Быть может, он принял ее за одно из видений, навещавших его в горячечном бреду, а может быть, дело обстояло проще, и сам Эрнст еще сообщил товарищу о приезде матери. Рейнгольд привлек ее к своей койке и рассказал, не щадя, но самой этой ясностью принося ей облегчение, как Эрнст погиб у него на глазах.
— Он нисколько не страдал, фрау Швейгерт, ему повезло в смерти.
