Пока он курит послеобеденную сигару где-то по соседству, с любопытством оглядываюсь по сторонам. «Тишина!» – возвещает плакат со стены. В библиотеке действительно царит молчание, нарушаемое лишь шелестом газетных страниц, звяканьем чашек о блюдца да посапыванием дремлющих джентльменов. Самая зачитанная из всех книг на ближайших полках – это справочник о титулах. В нем можно прочесть, какую школу и какой колледж окончил лорд такой-то, в каком полку он служил, за кого вышли замуж его дочери. Такова, стало быть, изнанка английской щепетильности: не решаясь задавать собеседникам личные вопросы, члены клуба вынуждены черпать сведения друг о друге из таких вот официальных справочников. Портреты на стенах, бюсты в нишах, дремлющие фигуры в глубоких креслах – все это неподвижное безмолвие словно переносит в музей восковых фигур, заставляет вспоминать услышанный от хозяина за столом старый каламбур: «Клуб – это место, где можно молчать или дремать в компании интереснейших людей, платя за эту привилегию сто фунтов стерлингов в год».
Можно ли принимать эту шутку всерьез? Почему столь живучи лондонские клубы? Каким целям они служат? В последнее время много говорят и пишут о закате этих джентльменских святилищ, о том, что для них наступили трудные времена. Действительно, из ста двадцати клубов, процветавших в британской столице до Второй мировой войны, до наших дней дожили лишь около сорока. Остальные либо вовсе прекратили свое существование, либо слились с другими. Содержать помещение, нанимать рабочую силу становится все труднее. А повышать членские взносы – значит терять клиентуру, что, в свою очередь, ведет к новому увеличению взносов и новым потерям. Как выразился один из менеджеров на Пэлл-Мэлл, «клубам в наши дни приходится тратить больше, а джентльмены стараются тратить меньше».
Дело не только в том, что джентльмен XIX века был более свободен в средствах. Сам его день складывался иначе – и во времени, и в пространстве. Чаще всего он жил в непосредственной близости от Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс, так что клуб служил ему вторым домом. Ныне же, когда состоятельные люди переселились в предместья, подальше от тесноты, шума и копоти большого города, мало кому охота оставаться в центре города после рабочего дня. Потомки былых завсегдатаев клубных гостиных, бильярдных и курительных комнат разъезжаются по домам, к своим семьям, палисадникам и телевизорам. Так что обычай коротать вечера на Пэлл-Мэлл или Сент-Джеймс поддерживают теперь разве что провинциалы, приезжающие по делам в Лондон (клубы предоставляют своим членам комнаты для ночлега по гораздо более умеренным ценам, чем в гостиницах), да мужья, дожидающиеся развода.
Однако даже если разговоры о закате лондонских клубов не лишены оснований, вряд ли можно утверждать, что дни их сочтены. Ибо любой из особняков на Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс – это не просто «место, где можно молчать в компании людей, объединенных общностью интересов». При всех переменах послевоенных лет клубы сохранили свою главную функцию: быть местом, где стыкуются, более того – исподволь приводятся к общему знаменателю интересы различных кругов, составляющих верхушку британского общества.
Британия, подчеркивает английский публицист Клайв Ирвинг, управляется через разветвленную сеть личных контактов и связей – самую скрытую систему правления в западном мире. Британцы изобрели джентльменский клуб, и различные вариации клубных принципов являются неотъемлемой чертой потайного механизма власти. В то время как более разительные атрибуты классовой системы исчезли, клуб попросту перенес их в подполье. Вряд ли можно придумать более благовидное прикрытие для дискриминации, более удобную форму для отсеивания элиты общества, чем лондонские клубы, каждый из которых вправе сам определять условия для членства в нем.
Между особняками на улицах Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс существует негласная, но строгая градация. Каждая ступень этой лестницы имеет как бы свое решето, которое отсеивает все более и более узкий круг избранных. Того, кто удостоен членства в наиболее старых и почитаемых клубах «Уайтс» (1693), «Буддлз» (1762) или «Брукс» (1764), охотно примут в «Этенеум» (1829), «Карлтон» (1832), «Реформ» (1836) – словом, в любой из трех дюжин других клубов. Перемещение же снизу вверх куда труднее. Меняется решето – меняется и калибр личностей, общающихся под одной крышей, а стало быть – кругозор их интересов, масштабность проблем, которые они обсуждают.
Термин «истеблишмент», трактуемый ныне как устои власти, как совокупность очевидных рычагов и скрытых пружин механизма управления, вошел в политический лексикон Лондона сравнительно недавно. (Прежде, в течение четырех веков после того, как Генрих VIII в 1534 году порвал с римским папой, под «истеблишментом» понималась англиканская государственная церковь, тогда как тех, кто не желал примыкать к ней, именовали «диссидентами».)
Правящие круги Великобритании – понятие отнюдь не однозначное. Тут родовые кланы старой земельной аристократии и тесно связанная с ними чиновничья элита; тут финансовая олигархия и большой бизнес; тут профессиональные политики и газетные магнаты. У каждой из таких групп могут быть и свои, частные интересы, свои, отнюдь не во всем совпадающие взгляды на проблемы дня, свой подход к ним. Британский истеблишмент основан на принципе разделения труда. При сложном переплетении приводов власти они освобождены от жесткого взаимоподчинения, и каждый из них в своей сфере в значительной степени автономен. Общая политическая линия правящих кругов – это как бы равнодействующая, которая вырисовывается из подчас несовпадающих интересов различных полюсов власти на основе взаимных компромиссов. Этот процесс «выявления политики» складывается в основном из частных рекомендаций, отнюдь не имеющих обязательной силы, но в конечном счете весьма результативных.
Обедая в клубе с редакторами двух воскресных газет и директором телевизионной компании, управляющий Английским банком может посетовать, что легкомысленная сенсационность, с которой пресса расписывает очередной приступ валютной лихорадки, наносит большой урон финансовым интересам Британии. Это, разумеется, не директива, а лишь частное мнение. Оно вряд ли разом изменит тон комментариев, но, по всей вероятности, приведет к постепенному перемещению акцентов.
– Люди часто забывают, – говорит лорд Чандос, – что за словом «истеблишмент» кроется гигантский обмен информацией. К примеру, кто-то подходит ко мне в клубе и говорит: «Как насчет назначения такого-то председателем того-то?» А я отвечаю: «М-м, пожалуй». «Спасибо, старина, – кивает он. – Это все, что я хотел узнать».
