— В Москву?
— А что?
— Да нет, ничего… — Он опять потер свой гофрированный лоб. — Что ж, попробуйте. Это можно. — И заключил почти весело: — Валяйте!
Ксения ждала: добавит или не добавит? Скажет или не скажет: «Только не за счет Баконина…» Не сказал.
Как тянул он с назначением Баконина главным инженером отделения! И совсем не потому, что не хотел срывать его с Ручьева-Сортировочного. Совсем не потому. Говорят, началось после истории с Дворцом культуры. А-а, не все ли равно как и когда… Зорова оборвала эти свои мысли. Разрешение на поездку в Москву есть, и прекрасно! Осечки быть не должно. Первый шанс сделать для отделения что-то приметное, крупное. Шанс не должен быть упущен. Пусть придется дойти до министра. Либо отвоевать у Баконина, либо добиться, чтобы дали средства еще на одну мехгорку.
— Выходит, этот, как его… — произнес Глеб Андреевич, — ну инженер этот, уральский…
— Чистов, — подсказала Зорова.
— Ну да, Чистов. Выходит, он перечеркнул все Пирогову.
«Не скоро же до тебя это дошло», — отметила Зорова.
— Тут трагедия, а?
— Что и говорить, — отозвался Веденеев. — В страшную переделку попал мужик. И жена, и это.
— Ты, Виталий Степанович, сообщи мне, что эта пункция покажет.
— Сообщить-то сообщу… Главный врач больницы после моего звонка ознакомился с рентгеновскими снимками и прочим, что уже есть. Говорит, сомнений мало. Вообще дела неважные. Плохи, видно, дела.
ЗЛАТА
Два человека, разделенные цепью молчаливых, погруженных в полутьму кварталов и площадей, не спят. Каждый из них видит другого, словно бы нет этих кварталов и площадей, бесчисленных домов, словно бы они, эти двое, рядом, вместе.
Он:
«…Все сначала, родная моя! Все сначала, как жених и невеста. Тебя выпишут, я обниму тебя и выведу из больницы. И все заново. Вторая жизнь».
Она:
«…Возьмем такси. Шикнем. У меня есть деньги. Вот тут, в тумбочке. Я ведь ничего не покупала здесь».
«Только бы!..»
«Ведь может посчастливиться! Ведь может, может!»
«Знаешь, что я придумала? Мы уедем куда-нибудь. В путешествие. Все равно куда. Свадебное путешествие. У нас его не было, а теперь будет».
«Уговорю тебя поехать куда-нибудь. Хорошо, что я нынче еще не брала отпуск. Поедем сначала в Старомежск. Обойдем все-все наши места. Начнем с того дома, где снимали комнатенку, когда поженились. Хозяйка, наверно, и не узнает. Обязательно пойдем к роддому, где родился Вадим. Всюду побываем, все, все вспомним».
«На пролив — вот куда надо поехать. Повторим все сначала. Весь наш путь с тобой. С пролива и начнем. Со станции Правобережная. С вагончика, где я дежурил. Его, конечно, и в помине нет, но это неважно, мы вообразим».
«А еще поедем на пролив. Вспомним тот вагончик-дежурку. И вагон-теплушку, где я жила, вспомним. Станцию нашу. Вообще все строительство моста. Как началось у нас, вспомним… Тогда еще шла война».
«Ведь не в дежурке началось, не в тот день, когда ты там лежала без сознания, а теперь кажется, что именно в тот день. Отчетливо помню — словно вчера все случилось, — что было совсем иначе, что не могло начаться в тот день, никак не могло, а все равно теперь такое чувство, что началось именно в тот день. Я опаздывал на дежурство. Перемахнул лестничку. Помнишь эту деревянную лестничку перед входом в вагон-дежурку? Она тогда была обледенелая. А вагон стоял не на рельсах — прямо на земле, на траве. И трава была мерзлая, присыпанная крупинками снега. Я влетел в вагон и увидел у телефона моего сменщика Сашу Черникова. Он кричал что-то в трубку. Плетнева Ася Аркадьевна, наш начальник станции, стояла сбоку от двери, возле скамьи. А на скамье я увидел тебя. Ася Аркадьевна склонилась над тобой, а Черников, оказывается, вызывал по телефону медпункт.
Я спросил:
— Что случилось?..
— Потеряла сознание, — ответила Ася Аркадьевна. — Обморок.
Тогда это не могло удивить. На стройке всегда не хватало людей, а в те дни на мосту приходилось особенно трудно, и со станции работников перебросили туда. А нас на станции осталась лишь горстка. Каждый заменил троих, а то и четверых.
Тогда ты была для меня еще совсем не ты, а просто стрелочница Неганова. Я видел в тебе только работника моей смены. Я — дежурный по основной, головной станции огромного строительства, а Неганова — одна из моих стрелочниц. Я даже имени твоего не знал: приехал на стройку недавно.
Голова у тебя была всегда обмотана толстым платком. И вот только в вагончике, в дежурке, когда ты лежала без сознания, я впервые увидел тебя без платка. Он лежал под головой. Оказалось, что волосы у тебя темно-русые, почти черные, и стянуты в косу. И такие же темные брови… Обычно ты обматывала своим толстотканым платком и шею. Теперь шея была открыта, и я поразился, какая она хрупкая. Это было так неожиданно: нежная девичья шея над распахнутым воротом старой, замасленной телогрейки. И твои тяжелые рабочие ботинки, и грубые шаровары, и нелепая юбка поверх шаровар — все это так не вязалось с твоей тоненькой шеей, все казалось каким-то кощунством, жестокой насмешкой.
И вот еще что: уже в тот момент я подумал, что где-то встречал тебя прежде, еще до этой стройки.
Пришел врач. Осмотрел тебя, прослушал сердце и подтвердил: переутомление. Дал тебе что-то понюхать, что-то влил в рот, ты открыла глаза, нащупала руками края скамейки, ухватилась за них, чтобы подняться. Врач помог тебе и сказал:
— В постель, в постель!.. Кто ее проводит?
— Олег, давай ты, — сказала мне начальница. — Если что, так и на руках. Ничего, ничего, ступай! Я подежурю! Черников вымотался, сам еле на ногах держится.
Ты жила неподалеку от станции, в вагоне-теплушке. В твой вагон мне пришлось тебя даже внести: уж очень ты была слаба, едва не упала, когда я ступил на лестницу.
Как сейчас помню, у тебя там против двери стояла железная печь, а по обе стороны от нее вагон перегораживали занавески. За одной занавеской жила супружеская пара, а за другой — ты и еще три девушки.
Все были на работе, печь остыла. Я притащил обрезки досок, чтобы затопить ее. А ты раздевалась у себя, за полосатой, из матрасной ткани, занавеской. Тебя почти не было слышно. И когда я шел с тобой сюда, ты тоже молчала. Лишь когда спускались из дежурки, сказала: «Я дошла бы, напрасно вы…» Я подумал: такая ты всегда — молчком да молчком. Получишь задание и только головой кивнешь; даже если по телефону тебе что скажут, только и ответишь: «Я поняла». И никогда никаких ошибок.
Я высек огонь. Вся техника для этого была у меня с собой: патрон с куском веревки, пропитанной бензином, кремень, кусочек стали. Сунул лучину в печь и тогда услышал, как раздвинулась занавеска. Ты сказала:
— Спасибо!.. Теперь уж я сама. Мне совсем хорошо.
Ты стояла в створе занавесок и доплетала длинную свою косу. На тебе было помятое, но чистенькое ситцевое платьице; на ногах — матерчатые тапочки. Я поразился, какие они маленькие, эти тапочки; поразился твоим легким ногам. Ногам бегуньи. Да и вся ты была какая-то словно невесомая, воздушная.
Я сказал:
— Ну и прекрасно! Тебя как звать?
— Злата.
— Ты ложись, ложись!
— Я чуточку.
— Не думай! Отдохни как следует.
— Спасибо! Я немножко.
Ты сдвинула занавески, а я снова нагнулся к печке: не погасла бы. Открыл дверцу, подул несколько раз, пока не убедился, что огонь хорошо занялся.
— Ну, вроде все нормально. Пойду. Тебе ничего не надо?
— Спасибо, мне хорошо.
И вот тогда я спросил:
— Слушай, мы нигде раньше не встречались?
Ты помедлила чуть и ответила:
— Встречались.
— Что ты говоришь? Где?
— Вы откройте занавеску…
За занавеской были четыре полки — четыре постели. По две с каждой стороны, одна над другой. Как в четырехместном купе, только все сделано погрубее и места больше.
Ты лежала слева, наверху.
— Вы в самом деле не узнаете?
— Аллах его знает… Вроде бы где-то…
— Эшелон помните?
— Эшелон?
И я вспомнил: ну конечно, эшелон девушек-добровольцев. Ты была в нем. Я все вспомнил: смуглое лицо, черноглазая. И зубик тот же: передний верхний зубик, он чуть перекошен.
Только какой же из двух эшелонов? В сорок третьем меня дважды посылали в тыл, в командировку: принять девушек-добровольцев для нашего фронта. Первый раз летом — в республику Коми. И я вспомнил — ты из Сыктывкара. Именно поэтому, что ты из Сыктывкара, я и смог вспомнить. Ведь в Сыктывкаре я принял всего лишь несколько девушек — среди них тебя. А потом, плывя пароходом по Вычегде, останавливаясь у пристаней, мы принимали девушек из других районов республики. А в Котласе мы пересели в вагоны.
И вот через полтора года — встреча. И ты, и я оказались на проливе.
— Случается же!.. Ну, я пойду, а то там без меня…
