— Случается же!.. Ну, я пойду, а то там без меня…
— Может, и я? Мне уж лучше.
Я, конечно, не позволил. Велел лежать.
Но и после того обморока и того нашего разговора в вагоне-теплушке ты оставалась для меня стрелочницей, которой я отдавал приказания, обычно по телефону. При встречах я спрашивал, не останавливаясь, на ходу: «Ну, как дела?» Ты отвечала тихо: «Ничего» или «Хорошо». И этим все ограничивалось…»
«…А может быть, для меня началось еще в Сыктывкаре, когда я в первый раз увидела тебя? Большой грубый стол должен был служить трибуной. От него пахло рекой и вяленой рыбой.
Он долго, несколько лет стоял на берегу, на открытом воздухе, и на нем обедали грузчики. А сделали его, наверно, на плотах, и плотовщики ели на нем уху. Перед митингом стол поставили на мостки, ведущие к дебаркадеру. Провожающие — их было много, и мы, девочки, уезжающие на фронт, совершенно затерялись среди них, — провожающие столпились вокруг мостков.
На стол ораторы поднимались по одному. И ты тоже взошел один, снял пилотку, сжал ее в руке, и, когда говорил, звездочка пилотки посверкивала и чертила в воздухе резкие прямые линии.
А в речи удивительно симпатичное смягченное «р».
Потом мы плыли из Сыктывкара на пароходе по Вычегде, и ты принимал на сельских пристанях новые партии девушек-добровольцев. Те, что были на пароходе, сбегали на берег, рассыпались по лужайкам и опушкам. Приняв пополнение, ты спускался с дебаркадера и, шагая вдоль берега, звал:
— Дачники, на корабль!
Я засматривалась на тебя: прямой, стройный. У иного шея длинная или, наоборот, короткая. Либо голова какая-то маленькая, либо уши торчат. Или еще что-то не так. А у тебя ничего не бросается в глаза, но весь ты един и весь как творение искусства. Наверно, впервые в жизни я подумала: какое красивое создание — человек.
Значит, началось еще тогда. И суждено было случиться, чтобы меня взяли не в воинскую часть, а в полувоенный мостостроительный отряд, чтобы после фронтов, где мы восстанавливали мосты, я оказалась на проливе и встретила тебя. И суждено было случиться обмороку. И еще тому, что именно ты, а не кто-то другой принял меня от врача.
Возле вагона-теплушки я очень неуверенно поставила ногу на первую ступеньку лестницы — не нарочно, нет: просто я была еще слаба; может быть, я даже пошатнулась. И вот тогда — я даже не сразу сообразила, что же происходит, — тогда ты подхватил меня на руки. Тебе надо было сделать пять шагов по лестнице, и с каждым шагом ты сильнее прижимал меня к себе. Я знала, ты делаешь это, чтобы взять больше нагрузки на грудь, на плечи, на всего себя. Подымаясь, ты чуть откинулся назад, и у меня мелькнула мысль, что мы можем упасть. Но мысль эта ничуть не испугала меня. Наоборот, мне представилось, как твои руки еще крепче обнимут меня и мы летим, летим куда-то вместе…
Когда ты ушел из вагончика, я, лежа на своей полке, вспомнила тот миг во всех подробностях. Для меня словно повторилось все. Я вспоминала еще раз и еще… А потом мне стало стыдно: ведь я воображала, как обнимаю тебя, прижимаюсь к тебе. По-моему, я даже покраснела и, знаешь, повернувшись лицом к стене, будто в теплушке мог быть еще кто-то и мог угадать, о чем я вспоминаю, что воображаю.
У меня кружилась голова. Но, пожалуй, трудно было сказать, отчего она кружилась: наверно, все-таки не от слабости, а от волнения… Когда мы шли из дежурки, ты приобнимал меня, стараясь помочь идти, и у меня тогда тоже кружилась голова. И тоже, наверно, не только от слабости. Еще бы: до этого ты и здоровался со мной не каждый раз, проходил мимо, будто я была каким-нибудь стрелочным фонарем. Да нет, на фонарь-то ты как раз обращал внимание: в порядке ли?
Моментами я ненавидела тебя. И ненавидела себя: за свою робость, за свою беспомощность. Как-то у меня даже возникла мысль уехать со стройки.
Какие долгие, какие захватывающие нас обоих беседы вела я с тобой в мечтах! Но стоило встретить тебя…
Однажды я решилась. Ночью, когда мы строили на станции дополнительный путь. Сами добыли рельсы из бывших немецких траншей, землянок, дотов неподалеку от стройки, на Голом мысе, привезли их на станцию и в свободное от дежурства время строили тот путь.
И я решилась. С отчаяния. Мы сверлили ночью дыры в рельсах. Ручными станками — «трещотками». Ты сидел неподалеку от меня, тоже сверлил и время от времени окликал нас, боясь, что кто-нибудь уснет. И вдруг меня осенило: а что, если я притворюсь, что уснула?
Ты окликнул меня. Не услышав ответа, вскочил, подошел ко мне. Увидел, что я не сплю, уставился на меня удивленно. И я подняла глаза, я посмотрела на тебя так, как никогда не решалась смотреть. Но в ответ только и услышала: «Ты что, Неганова?» Ты даже не дождался, что я скажу, — убедился, что не сплю, и назад, к своей «трещотке».
И вот этот невероятный случай: ты привел меня в вагон, ты внес меня в вагон. Я лежу на своей полке и все переживаю заново. Исцеленная, забывшая о том, что совсем недавно свалилась без сознания возле одной из своих стрелок. Исцеленная тобой. В целом мире нет такого доктора!»
«…Мне чудилось, что я оказался в поезде. Знаешь, это было совершенно отчетливое ощущение. Вагон трясется, дергается, у поезда бешеная, жуткая скорость. И паровоз совсем рядом, гудки над самым ухом. Народу в вагоне — дышать нечем. Совсем нечем дышать!.. Куда несется поезд? И почему так много народу? Со всех сторон давят. Даже на меня уселся кто-то. Уселся, гад, устроился… «Опускайте! — слышу я. — Хорош!.. Ну вот, нормально. А то положили на доски..» Я подумал, что это говорят проводники, что они притащили что-то. Может быть, мешок картошки. Совести у людей нет: таскают в такой тесноте. Совести у людей нет!.. А потом мне показалось, что поезд остановился… «Как он?» — слышу я мужской голос. Ответила женщина: «Пульс выравнивается, товарищ полковник». — «В сознание не приходил?..» Я узнал по голосу того, кто спрашивал: начальник политотдела строительства Митрохин. Открыл глаза, но увидел не Митрохина, а моего друга Колю Романова, сотрудника нашей многотиражки. Лицо его было совсем близко; сначала оно лишь угадывалось — вытянутое, большеносое, но вскоре проступило четко. Затем я увидел двух женщин в белых халатах и Митрохина в шинели, в папахе.
Я спросил Романова:
— Коля, каким образом я здесь?
Он ответил, что меня вынес на берег главный инженер строительства. И тогда я вспомнил.
Я был в команде подрывников, которая обороняла мост от натиска льда на левой стороне пролива. Да, я вспомнил, как все случилось. Я долго не мог поджечь бикфордов шнур. И причиной тому был не ветер. Удавалось же со второй-третьей спички до этого, последнего, заряда. Просто я спешил. Не нервничал, нет. Но спешил: как-никак ослушался приказа. Когда я увидел красные ракеты — сначала справа, потом слева, — я сказал себе: еще один. Еще только один!.. А потом решил: еще… Только в те две проруби, что остались, что были проделаны во льду, чтобы и в них опустить заряды взрывчатки. Не пропадать же им, не зря же мои ребята старались!.. Но последняя оказалась не прорубью, а лункой. Глубокой — еще немного, и прошла бы через толщу льда, — но все-таки не прорубью, а лункой. Ребята бросили работу: увидев ракеты, не пробили лед до конца. Я мог лишь положить заряд в лунку, а не подвешивать его подо льдом, как подвешивал в прорубях. И шнур требовался короткий. Сколько времени прошло после ракет? Кто знает? Казалось, мало, казалось, совсем пустяк. Я подпалил наконец шнур и побежал. Побежал правильно, именно в том направлении, которое было заранее обусловлено и даже кое-где обозначено кострами. Но я почувствовал вдруг, что лед поворачивается подо мной. Я бежал правильно, а лед подо мной, поворачиваясь, как медленно начавшая работать карусель, увлекал меня назад. Конечно, я понял, что происходит, как сознавал и то, что шнур, который я только что подпалил, короткий… Потом увидел главного инженера, он размахивал фонариком, что-то крича, показывая куда-то. А потом был толчок в бок, кажется, даже не очень сильный, и все…
Я спросил Романова: как главный инженер? Коля ответил, что цел и невредим — отнес меня на берег, а сам назад, на лед, — что мост тоже в порядке. Романов замолчал, потому что Митрохин подал ему знак: хватит, дескать.
— Давайте, товарищи медики, лишних людей отсюда! — сказал полковник. — Сбежались!
Сбежались!.. Я обвел глазами вокруг… Стрелочник Борзаков. Косится опасливо на полковника, исхудавший, усталый, но улыбается мне во весь рот. Составитель поездов Голошубов. Лицо у него тоже обострившееся, сухое. Тогда нам всем доставалось — людей со станции опять позабирали. На мост пошел большой лед — самый грозный, весенний лед. Его гнали к нам северные ветры.
Сбежались!.. Так вот почему я слышал паровозные гудки: медпункт рядом со станцией.
Я снова огляделся и увидел тебя. В полуосвещенном углу.
