— Давайте, давайте отсюда! — сердился Митрохин. — По местам, по местам!
Романов, Голошубов, Борзаков направились к двери.
— А вы что? — сказал Митрохин.
«Кому это он? — подумал я. — Ах да, там, в углу, Неганова».
— По местам, товарищи, по местам.
И вдруг из угла донеслось тихое, внятное:
— Ну и идите! Чего вы сами-то здесь? Только командуете.
Знаешь, сначала я был не столько поражен твоей дерзостью, сколько возмущен несправедливостью обвинения. Уж про кого-кого, а про Митрохина никак нельзя было сказать, что он только командует. И в первый миг мне захотелось крикнуть тебе: «Замолчи! Коли ничего не знаешь, так не суйся!» — но тут я увидел, как застыли возле двери пораженные Борзаков и Голошубов. И тогда я сам осознал невероятность происходящего: ведь это Неганова! Это Злата Неганова — самый скромный, дисциплинированный человек на станции!
А ты продолжала:
— Хорошо вам. Его чуть не убило, а вы!..
Вмешалась врач:
— Девушка, не забывайтесь! Вы же видите, все обошлось.
Ты словно не слышала ее:
— Сколько он без памяти лежал! Сколько лежал! Ведь без памяти, без памяти!
Распахнулась дверь, вошел командир одного из батальонов, работавших на стройке:
— Товарищ полковник, пятьдесят шестая, пятьдесят седьмая и пятьдесят восьмая опоры в опасном положении.
Я приподнялся. В затылке и в плече возникла нестерпимая боль, и по всему телу пробежали разряды тока. Ты бросилась ко мне:
— Только не вставай! Только не вставай!
Ты обняла меня. Обняла, обхватила за плечи и стала опускать на подушку.
— Только не вставай! Пусть что угодно, а ты не вставай! — По лицу твоему бежали слезы. — Пусть что угодно, а ты лежи, слышишь! Если бы ты знал, как я!.. Если бы ты знал! — И продолжала обхватывать меня, боясь, что я все-таки поднимусь.
А я и не думал вставать. Потрясенный, обессиленный, смотрел на тебя.
Ты вдруг прижалась мокрым лицом к моей руке:
— Лежи, лежи! Забудь обо всем! Если бы ты знал, если бы ты знал!..»
«…Ведь могло случиться, что я так и не открылась бы тебе, если бы не та весна, не тот ледоход. Или даже не так — если бы не твоя безрассудная смелость в тот ледоход. Отчаянная головушка, ты мог погибнуть тогда. Какое счастье, что обошлось. Ты отделался месяцем в госпитале. Но не случись тогда, ты, может быть, так ничего не узнал бы. Или даже если бы тебя принесли в другой медпункт, не тот, что был рядом со станцией, если бы я не увидела тебя восково-желтого, с закрытыми глазами…
А ты, выписавшись из госпиталя, прежде всего нашел меня, и мы двадцать пять лет вместе, и у нас Вадим.
Каждой ли так посчастливится? Встретила, полюбила раз и навсегда.
Снова я наплакалась, мой Олегушка. Хорошо, что в палате все спят.
Говорят, что завтра начнут пускать посетителей. Мы увидимся. Ты сядешь на этот вот стул, возле тумбочки…»
ГЛЕБ АНДРЕЕВИЧ
I
Посматривая на телевизор, включенный на малую громкость, Ксения читала и делала время от времени быстрые записи. Два-три занятия сразу — это для нее обычно, если она была в форме. Стояла на коленях в рабочем кресле, опершись локтями на письменный стол и придвинувшись к зажженной настольной лампе. Только Ксения могла писать в такой позе. Халатик ее вздернулся, нагие, длинные, девически красивые ноги открылись выше колен.
Камышинцев встал подле нее у окна.
— Ты что? — подняла голову Ксения.
— Слушай, почему меня не гонят со станции? Ведь у меня ничего не получается.
Она рассмеялась:
— Подай заявление: прошу снять как не обеспечившего…
— Это был бы честный шаг.
— Не можешь не блажить.
— Это был бы честный шаг.
Она посмотрела на него внимательнее:
— Ты что надумал?
— Мне предлагают на химкомбинат, начальником транспортного цеха.
— Ах, вот чего тебе «сам» звонил. Аж сюда, на квартиру! Значит, клюнуло у него? И сколько же он тебе обещает?
— Не в окладе дело.
— Ну да, ты же у меня бессребреник.
— В заработке я как раз могу выиграть.
— Любопытно! — Она помолчала. — Любопытно!.. Ну, допустим. А что по этому поводу скажут?
— Мне безразлично.
— Ну да, тебе-то!.. Зато мне… Скажут, расписался муженек у Зоровой. Завалил после Баконина станцию — и в кусты. Ну нет, уволь меня от такого позора. Надеюсь, ты пока не дал согласия генеральному? Ты мастер что-нибудь этак, не подумавши. Нет уж, друг мой, соберись с силами и тяни. Сделай выводы и тяни. Сбежать — это проще всего. Имей мужество.
— Мужество? Слушай, а в чем оно будет заключаться? Останусь, буду шлепаться. И что меня — за мои ляпы, за неспособность начнете каленым железом жечь? Положим, веденеевские штучки не удовольствие. Эти его спектакли, финты эти… Так ведь привыкну. И к выговорам привыкну. С занесением, без занесения. А снять меня все равно не снимете: не разложенец, не пьяница, не вор, не взяточник. В чем же мужество-то?
— Исправляй положение вещей.
— Эх, кабы Олег Пирогов на Сортировку пришел!
— Знаешь, ты об этом забудь. Но в одном ты прав — на изобретательстве Пирогову следует крест ставить. Кстати, и сам он… Когда я была у Олега насчет Ольки, у него проскользнуло: рвать так рвать. И в самом деле, надо круглым дураком быть, чтобы после этой истории с Чистовым, этого провала… А тут есть возможность переключиться на серьезные, реальные дела.
— Я ему почти то же самое…
— Есть мысль поставить его вместо Серкова.
Камышинцев долго молчал.
— Чья же это мысль?
— Если скажу, что моя, так что?
— И ты делилась с кем-нибудь?
— Знает нод. И Глеб Андреевич.
— И они согласны?
— Согласятся.
— Ты же знала, что я рассчитываю на него. Ты же знала!
— Да не пойдет он на Сортировку. Какой ему резон? А тут!.. И объективно он нужнее на месте Серкова.
— «Объективно»… Эх ты!
Камышинцев ушел на кухню.
Он стоял в темноте на привычном своем месте у окна, курил «Беломор», пытаясь успокоиться.
Вспомнилось, как приходил к ним недавно Вадим Пирогов. Узнал о болезни матери и приехал в Ручьев.
Еще в дверях Камышинцев увидел, как волнуется парень, как стесняется и робеет. Даже вспотел. Он, похоже, вовсе не из этаких ловких, нахальных. И не шустр. Даже по движениям видно, даже по увесистой, плотной фигуре. А тут и вовсе — сама неуклюжесть. И язык пудовый… А что, было бы лучше, если бы заявился развязный типчик? Наглец, сознающий, как крепко ухватил тебя за глотку?
Ксения не вышла в переднюю. Пришлось Камышинцеву идти к ней. Она занималась какими-то расчетами. Делала вид, что занимается. А щека белая.
— Ксюша, к нам гость.
— И что? — Она продолжала набрасывать на бумагу цифры.
Он понизил голос:
— Нельзя же… Я проведу его сюда. Надо посидеть, поговорить.
— Я работаю.
— Не на кухне же?..
— Ты можешь оставить меня в покое?
Если даже парень не слышал всего этого, то уж, несомненно, обо всем догадался.
Пройдя с гостем на кухню и испытывая невероятный стыд, Камышинцев не нашел ничего лучшего, как ляпнуть:
— Я сейчас быстренько в магазин. Дома нет ничего такого, для знакомства…
Наверно, прозвучало заискивающе. Мерзость!
— Спасибо, не беспокойтесь.
Гость поднял голову, посмотрел Камышинцеву в глаза долгим прямым взглядом, в котором не было ни обиды, ни удивления. Даже укора не было. Спокойная пристальность. Пожалуй, одно лишь можно было прочесть в этом взгляде — этакую фиксацию случившегося и чуть ироническое: «Ну, ну!»
— Извините, пойду.
Стало ясно, уже ничего не поправишь. Сейчас, по крайней мере.
На лестничной площадке Вадим сказал:
— Папе и маме я… Вы не думайте, я скажу, что все было хорошо.
Будто пощечину влепил, хоть и не хотел.
…Камышинцев смотрел в окно на бульвар и курил, курил.
А может, не одни деловые соображения руководят ею, когда она проектирует поставить Олега на место Серкова? Все хочет своими руками — и поднять, и унизить одновременно? Может, сама того до конца не сознает — с чего загорелась двинуть Олега в урб.
Кончились спички. Он взял из стола новую коробку. Чиркнул… Вспомнилось: он вошел в комнату, намереваясь сказать Ксении насчет химкомбината, и увидел ее стоящую в кресле на коленях, склоненную к столу, — гибко согнувшееся тело, охваченное тонким халатиком, длинные, высоко обнажившиеся ноги.
В нем вдруг заговорило волнение; была обида, была злость, а рядом поднялось вот это. Дико, непостижимо, что желанна только она. Господи, хоть унялся бы в тебе наконец мужик! В мужицкой силе твоей и слабость твоя.
Камышинцев раздавил папиросу и пошел в гостиную. Ксении там не было. Он прошел в спальню. Ксения сидела у трельяжа и делала маникюр.
