ее от слабости, на другое утро раным-рано загремела сковородником.
— И так уж целых две недели проколела, — с обидой на себя говорила она. Захотелось ей попотчевать Степана горячими оладьями со сметаной, с рыжичками, с топленым молоком и другим домашним припасом. И мед, и масло тоже были наготове. Стал теперь Степан и муж родной, и гость дорогой. Поди, ненадолго приехал. Толком еще не говорили про это, все оттягивал Степан решительный разговор.
Степан выскочил в ограду за дровами. Погожий день уже светил во все щели. И тихо-тихо было в деревне. Не пугали тишину ни моторы, ни человеческие голоса. Степан вышел в задние ворота ограды, глубоко вздохнул: от сруба недостроенной баньки пахло лесом, мхом и смолой. С бревен на щепки тяжело и гулко, будто свинцовые, падали капли росы. Дорогими бусинками висели сверкающие капли на ветках, на молодой травке. В березах бойко переговаривались скворцы. Видно, рассказывали о том, как летели, какой была дорога. Воробышки прислушивались. Им, конечно, было интересно узнать у прилетных гостей, как там, на юге, живется, как с кормом да гнездами.
Наверное, есть такой вот язык промеж птиц?
Коснись людей, так они приезжего слушают, открыв рот, пока он не выговорится. Вчера вон Степан на удивление себе перед Ольгой разговорился.
Легко и вольно дышалось тут. И не было на душе такой скованности, которая теснила Степана в городе. Все свое, привычное и понятное было вокруг. И вроде ничего не заботило. Лиственница дяди Якова, оставшаяся на месте родной деревни Сибирь, была видна отсюда, напоминала о близком давнем.
Нет, не поехал бы отсюда Степан, кабы все шло ладом. К другому житью привыкать — разве шутка? Да не одному ему, и Ольге, и Даше. А как там заладится жизнь? Вдруг их Веля станет гонять: то не так сделали, то не эдак ступили. А дом уж они продадут, и некуда будет вернуться. Да если и не продадут, так, уехавши, со стыдом возвращаться — тоже это поперек горла.
— Ну, ты чо, уснул, Степан? — крикнула из сеней Ольга.
Так ничего и не решив, понес Степан беремя дров в избу.
В этот блинный день и нагрянул к Семаковым новый директор Зотов. Вошел, весело поддел Степана:
— Ай да гость, знает, что поесть, — шляпу снял, кинул на гвоздь.
Степан вскочил из-за стола, будто застали его за каким-то стыдным делом.
— Садись, Кирилло Федорович.
Зотов не отказался, сел к столу. Каленые оладьи нахваливал, рассматривал фотографии в остекленной раме: это кто, а вон тот, в ушастой шапке? В общем держал себя так, будто только затем явился, чтоб поесть оладий. Похвалил дом:
— Хорошо, когда сам хозяин в руках топор держит. Только обшить бы надо. Пилораму вот ставим. Дощечек напилим, дом вагонкой обошьешь.
А зачем Степану дом обшивать, коль он лыжи навострил из Лубяны?
— Смешной ты, Степан Никитич, — ответил на это Зотов, — да если ты это сделаешь, по хорошей цене свою избу продашь. Теперь в Лубяне дома за бесценок идут, потому что народ уезжать думает. А через три года, поверь моему слову, столько же будут стоить дома у нас, как и по тракту, потому что дорогу станем прокладывать. Свой карьер, а по такому болоту ездим — технику гробим. Обошьешь дом, и цены ему не будет.
Скрутив в трубку оладью, Зотов ловко макал ее то в блюдце со сметаной, то в плошку с яйцом, сваренным всмятку, со смаком жевал и успевал советовать Степану, как выгоднее продать дом в случае отъезда из Лубяны.
Потом обратился Кирилл Федорович к Ольге, сторожившей оладьи перед печкой, спросил, глубок ли у них колодец, сколько ведер приходится нанашивать. Ольга ответила, что колодец у них глубок, по-старому двадцать сажен, потому что место высокое. Сын Сережа, считай, один вырыл, когда еще в школе учился. Нелегко, конечно, тянуть воду, когда стирка или поломытье.
Кирилл Федорович к Ольге повернулся:
— Ну вот. К осени будет в Лубяне водопровод, прямо к печке может его Степан Никитич подвести.
Хоть и дельный вроде был этот Зотов, а Степан его посулам только ухмылялся да крутил головой. «Вот, сундук, сорок грехов, — думал про себя, — мягко стелет! Хитер!»
— Ой, хороши лепешки, хороши! — нахваливал Зотов. Ел и вправду с аппетитом, но от выпивки отказался, хоть вроде и не больно торопился от них уходить.
Степан понимал, что за нужда привела к нему Зотова: будет уговаривать, чтоб остался в Лубяне. Но директор будто и не думал об этом. Вдруг начал про свою жизнь рассказывать, как он сиротой рос. Отец, говорят, богатырем был. От своей силы и погиб. На мельнице работал. Вздумал жернова в одиночку перекатывать. Ловкости не хватило, упал на него один жернов.
— Мать уборщицей в райисполкоме устроилась, а я ей помогал, бумаги да повестки разносил. Парнишки меня дразнили: «Кульер, залез на дверь!» А мне почему-то обидным это казалось, делал вид, что не по делам бегу: бумаги под рубахой. А уж если всерьез приставали, дрался, как дикий звереныш.
А потом, в войну самую, мать умерла. Трех меньших на себе тянул, хоть самому было шестнадцать. В армию пошел, только тогда их в детдом отдал. Они и теперь меня за отца и за мать почитают, советуются.
Ольга забыла про оладьи, слушала Зотова. Степан размягчился: поди, от этой тяжелой жизни директор-то рано волос лишился и поседел.
Потом войну вспоминали. Степан рассказал, как электростанцию для колхоза вез Василий Тимофеевич, а Зотов про то, как сутками в мастерских работал.
— Прямо в телогрейке соснешь часа три около отопительной батареи — и снова к токарному станку.
А то, что в совхоз «Лубянский» пошел, объяснил Кирилл Федорович шуткой:
— Совесть мою заела благополучная жизнь. Давно не видел нужды, не руган был, не мерз, вот и решился, — и засмеялся, закинув голову. И опять показался Зотов Степану своим, близким и понятным человеком, с которым можно говорить на полную откровенность.
— Пошто, Кирилло Федорович, народ-то обижаете? Коров заставляете продавать, когда в магазине, кроме махорки да водки, ничего нету? — спросил Степан. — Как людям жить без своей скотины? Ведь так-то сук, на котором сидите, рубите. Побежит теперь народ из совхоза. Я, к примеру, уж давно надумал, а теперь…
Но Зотов не дал ему договорить, положил руку на колено.
— Ты думаешь, почему я вчера с тобой по льдинам, как заяц, скакал? В райисполком ездил, чтоб отменить эту инициативу Гени-футболиста. Добился, отменили. Вчера же прекратили мы скупку коров. Я ведь говорил тебе, Степан Никитич, один раз хорошо получилось, когда палку перегнули.
