Существовала, конечно, мощная европейская традиция, на которую не мог не оглядываться Лермонтов в работе над своей поэмой: «Потерянный рай» Мильтона, «Фауст» Гёте с его Мефистофелем, «Каин» Байрона, наконец. Но Демона Лермонтова резко отличает от всех этих героев неведомая им неудовлетворенность не столько миром, сколько самим собой. Опираясь на библейский мотив о духе зла, свергнутого с неба за свой бунт против верховной Божественной власти, Лермонтов «очеловечил» образ Демона, придав ему характер, свойственный многим своим современникам. Главным мотивом, движущим всеми поступками и переживаниями лермонтовского героя, является непомерная гордыня, приносящая Демону бесконечные страдания и всякий раз ставящая последний предел его благим начинаниям.
Лермонтов показывает героя в момент, когда стихия демонического отрицания ему наскучила, когда плененный красотой Кавказа и дочерью его Тамарой,
Неизъяснимое волненьеВ себе почувствовал он вдруг.Немой души его пустынюНаполнил благодатный звук -И вновь постигнул он святынюЛюбви, добра и красоты!…
Но ведь «постигнуть святыню» еще не значит самому приблизиться к святости. Он вспоминает о прежнем счастье, и в нем «чувство вдруг заговорило родным когда-то языком». Какое же это чувство? «То был ли признак возрожденья?» – спрашивает Лермонтов и отвечает так:
Он слов коварных искушеньяНайти в уме своем не мог…Забыть? – забвенья не дал Бог:Да он и не взял бы забвенья!
Что стоит за этим «не взял бы забвенья»? Разве не та же самая гордыня, не то же самое превозношение себя над Богом и над святостью, которое и низвергло Демона с небес? Поэтому любовь Демона к Тамаре не свободна от гордого стремления обладать ее красотой, овладеть ее святыней. Но без лукавства такое предприятие невозможно, и вот первый шаг Демона к осуществлению своей мечты – искушение жениха Тамары, по воле Демона отказавшегося совершить сберегающую от мусульманского кинжала молитву и погибшего в засаде. Демон губит жениха Тамары «без сожаленья, без участья». Одну минуту своих «непризнанных мучений» или нежданных радостей он ставит выше «тягостных лишений, трудов и бед толпы людской».
Какие «золотые сны» навевает Демон на душу Тамары после устранения любимого ею жениха? Он не без лукавства говорит о полной безучастности праведных душ в раю к живущим на земле людям. Он Тамару хочет искусить своей песней, далекой от подлинной святости, песней о безучастных «облаках», тихо плавающих в тумане «без руля и без ветрил»:
Час разлуки, час свиданья -Им ни радость, ни печаль;Им в грядущем нет желаньяИ прошедшего не жаль…
Но ведь все это так же далеко от райского состояния праведных душ, как далек от ангела этот «пришлец туманный и немой»:
То был не ада дух ужасный,Порочный мученик – о нет!Он был похож на вечер ясный:Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!…
И Тамара, не лишенная человеческой греховности, прельщается этой гордой личностью, сильной духом, наделенной чувством красоты, основанной на презрении к этому миру, то есть красоты обманной и лукавой. И вот уже она «Святым захочет ли молиться – / А сердце молится ему…». Душою Тамары начинает овладевать не духовность, не святость, а сильная земная страсть: «Объятья жадно ищут встречи, / Лобзанья тают на устах…»
Но в поэме есть одно мгновение, когда душа Демона дрогнула перед святыней. Это случается в тот момент, когда незримый ангел, охраняя душу Тамары, вдохновляет ее на такую песню, «как будто для земли / Она была на небе сложена»:
Не ангел ли с забытым другомВновь повидаться захотел,Сюда украдкою слетелИ о былом ему пропел,Чтоб усладить его мученье?…Тоску любви, ее волненьеПостигнул Демон в первый раз;Он хочет в страхе удалиться…Его крыло не шевелится!И чудо! из померкших глазСлеза тяжелая катится…Поныне возле кельи тойНасквозь прожженный виден каменьСлезою жаркою, как пламень,Нечеловеческой слезой!…
И вот Демон, поверженный в своей гордости райской песней Тамары, Демон, не нашедший в себе силы удалиться, входит в келью «с душой, открытой для добра». Ему кажется, что теперь для него начинается «новая жизнь», он впервые испытывает «страх неизвестности немой». Все это новые для Демона чувства, никогда еще не испытанные его гордою душой. Но признать и принять в свое сердце райскую песню Тамары нельзя без принятия и признания Того, Кто сотворил ее такой, без принятия и признания Божьего посланца, Херувима, «хранителя грешницы прекрасной», находящегося в келье Тамары. Казалось бы, теперь Демон должен покаяться перед Ним, задавив свою гордыню. Но этого не происходит:
Злой дух коварно усмехнулся;Зарделся ревностию взгляд;И вновь в душе его проснулсяСтаринной ненависти яд.«Она моя! – сказал он грозно, -Явился ты, защитник, поздно…»
Но ведь владеть святыней как личной собственностью – это значит возвыситься над ней, это значит повторить еще раз тот бунт против Бога, который когда-то и послужил причиной изгнания Демона с райских небес. И далее гордый Демон начинает искушать Тамару. Верить полностью в искренность его слов теперь нельзя. Это для того, чтобы овладеть душой Тамары и сорвать с ее уст смертельный поцелуй, он говорит:
Я отрекся от старой мести,Я отрекся от гордых дум;Отныне яд коварной лестиНичей уж не встревожит ум;Хочу я с небом примириться,Хочу любить, хочу молиться,Хочу я веровать добру.
Веровать добру Демон не может хотя бы потому, что смертную Тамару он зовет не в мир ангелов и праведных душ, а в мир, где он, Демон, чувствует себя равным Богу, безраздельным властелином пустоты:
Тебя я, вольный сын эфира,Возьму в надзвездные края;И будешь ты царицей мира,Подруга первая моя;Без сожаленья, без участьяСмотреть на землю станешь ты,Где нет ни истинного счастья,Ни долговечной красоты…
Так монолог Демона, искушающего Тамару, перерастает в нигилизм, в полное отрицание добра и правды на земле и на небе. И когда душа Тамары, после разрешения от тела, проходит через воздушные мытарства, искуситель, явившийся на спор с ангелом-хранителем, уже сбросил с себя личину доброты: «Каким смотрел он злобным взглядом, / Как полон был смертельным ядом / Вражды, не знающей конца, – / И веяло могильным хладом / От неподвижного лица».
Душа Тамары прощена Богом за те страдания, через которые она прошла на земле. Прощена за ту райскую песню, которая тронула самого духа зла. Ангел, унося душу Тамары, говорит о людях, подобных ей:
«Творец из лучшего эфираСоткал живые струны их,Они не созданы для мира,И мир был создан не для них!Ценой жестокой искупилаОна сомнения свои…Она страдала и любила -И рай открылся для любви!»
В устах Ангела слово «мир» имеет евангельский смысл «мирского» соблазна, низости, жизни в грехе. Это слово не имеет отношения к тому миру Божию, отблески которого хранит красота природы, красота женщины, доброта, сострадание и сердечная любовь между людьми.
Гордость, этот смертный грех, всегда посягавший и посягающий на святыню, – вот причина поражения Демона, вот источник его страданий:
И проклял Демон побежденныйМечты безумные свои,И вновь остался он, надменный,Один, как прежде, во вселеннойБез упованья и любви!…
В поэме Лермонтов интуитивно предчувствует будущую трагедию русского безбожия и русского «нигилизма». Отголоски его поэмы долго будут звучать в нашей литературе: в творчестве Достоевского – в первую очередь, а далее – у Тургенева («Отцы и дети»), Гончарова («Обрыв»), Льва Толстого («наполеоновская» тема в «Войне и мире»), Лескова («На ножах»), Писемского («Взбаламученное море»).
Вообще дар пророчества был Лермонтову присущ. В 1830 году, в связи с революционными событиями во Франции и холерными бунтами в России, он написал стихотворение «Предсказание»:
Настанет год, России черный год,Когда царей корона упадет;Забудет чернь к ним прежнюю любовь,И пища многих будет смерть и кровь;Когда детей, когда невинных женНизвергнутый не защитит закон;Когда чума от смрадных, мертвых телНачнет бродить среди печальных сел,Чтобы платком из хижин вызывать,И станет глад сей бедный край терзать;И зарево окрасит волны рек:В тот день явится мощный человек,И ты его узнаешь – и поймешь,Зачем в его руке булатный нож:И горе для тебя! – твой плач и стонЕму тогда покажется смешон;И будет все ужасно, мрачно в нем,Как плащ его с возвышенным челом.
Преодолению романтического индивидуализма, раскрытию ущербности демонического отрицания посвящена поэма Лермонтова «Мцыри», образ которого вызревал в сознании поэта одновременно с образом Демона на протяжении всего творческого пути и служил ему постоянным «противовесом». Первый очерк характера Мцыри намечен в незаконченной юношеской поэме «Исповедь» (1829-1830) в лице испанского монаха, заключенного в монастырскую тюрьму за любовь к молодой послушнице из соседнего монастыря. Затем этот образ развивается и углубляется в поэме «Боярин Орша» (1835-1836) в характере Арсения, пленника русской монастырской тюрьмы XVI века. Характер Мцыри обозначен в одной из заметок Лермонтова 1831 года: «Написать записки молодого монаха 17-ти лет. – С детства он в монастыре; кроме священных книг не читал. – Страстная душа томится. – Идеалы…»
