Всем предшествующим жизненным опытом, кратким по времени, но глубоким по сути, душа Лермонтова радостно откликается на этот призыв, на этот общественный запрос. Он очень интенсивно работает.
Поток стихов заполняет одну тетрадь за другой. Стихи связаны между собой и напоминают дневник души, занятой напряженным самоанализом. Слово «дума» является в них ключевым: «боренье дум», «тревоги ума», «пытки бесполезных дум», «всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме». Он считает самосознание «Божественным огнем души», даром Творца. «Назвать вам всех, у кого я бываю? – спрашивает юный Лермонтов в одном из своих писем и отвечает. – Я сам та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием… В конце концов я нашел, что лучший мой родственник – это я сам». Юный Лермонтов размышляет о двойственности человека, о борьбе в его душе «небесных» и «земных» начал.
Эта тема порождена умственной жизнью Москвы начала 1830-х годов. В январском номере журнала «Атеней» за 1830 год Н. И. Надеждин в статье «Различие между поэзией классической и романтической» писал: «Дух человеческий есть гражданин двух противоположных миров. Как свободная сила разумения, он есть дух чистый, бессмертный – пришлец от обители горней, незримой земле; но сей дух облечен вместе плотию, слепленной из земного брения, есть обитатель дольней видимой вселенной. Сия двойственность, различая самое себя через самосознание, составляет основное начало полного человеческого бытия».
В творчестве Лермонтова эта двойственность осознается как источник трагического душевного противоречия. В стихотворении «Ангел», которое мы приводили, душа помнит о своей небесной родине, тянется к ней, «скучные песни земли» не могут заменить ей «звуков небес». И потому душа, скованная земными оковами, страдает и тоскует об утраченном рае, стремится к совершенству, но никогда не достигает его. В стихотворении «Небо и звезды» Лермонтов пишет:
Тем я несчастлив,Добрые люди, что звезды и небо -Звезды и небо! – а я человек!…
Поэт не сомневается в бессмертии души и в том, что, отделившись от тела, она вернется на свою небесную родину. Русский поэт и религиозный философ Серебряного века Д. С. Мережковский писал: «Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь, кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть». Но одновременно в поэзии Лермонтова появляется другой, противоположный мотив – любви к грешной земле. В стихотворении «Земля и небо» он пишет:
Как землю нам больше небес не любить?Нам небесное счастье темно;Хоть счастье земное и меньше в сто раз,Но мы знаем, какое оно.
Примирить «землю» и «небо», увидеть в земной красоте отблеск лучей небесной славы Лермонтов еще не может. В стихотворении «Молитва» (1829) он обращается к Творцу:
Не обвиняй меня, Всесильный,И не карай меня, молю,За то, что прах земли могильныйС ее страстями я люблю…
Если в поэтическом вдохновении Пушкин чувствовал глас Бога, то Лермонтов ощущает в нем «звуки грешных песен», увлечение чувственными, страстными стихиями бытия. И потому у него возникает конфликт между «божественным глаголом» и земным, грешным голосом поэта. Чтобы остаться верным Богу, поэт просит Его погасить в своей груди клокочущую «лаву вдохновенья»:
Но угаси сей чудный пламень,Всесожигающий костер,Преобрати мне сердце в камень,Останови голодный взор;От страшной жажды песнопеньяПускай, Творец, освобожусь,Тогда на тесный путь спасеньяК тебе я снова обращусь.
Если пушкинская муза послушна «велению Божию», то муза Лермонтова часто вступает в спор и разлад с ним. Но этот спор и разлад не приносит облегчения душе поэта. Скорее наоборот: он является источником бесконечного мучения. Лермонтов одним из первых в русской поэзии остро почувствовал этот разлад эстетического и этического в поэте и первый дал ему объяснение. Поэт видит причину этого разлада в помраченной грехом природе человека, находит «корень мук в себе самом». А в счастливые мгновения он готов примириться с небом и поверить в возможность союза его с землей:
Когда б в покорности незнаньяНас жить Создатель осудил,Неисполнимые желаньяОн в нашу душу б не вложил,Он не позволил бы стремитьсяК тому, что не должно свершиться.Он не позволил бы искатьВ себе и в мире совершенства,Когда б нам полного блаженстваНе должно вечно было знать.
Здесь Лермонтову раскрывается смысл земной жизни. Он заключается в совершенствовании, открытии в себе Божественной сущности:
Но чувство есть у нас святое,Надежда, Бог грядущих дней, -Она в душе, где все земное,Живет наперекор страстей;Она залог, что есть понынеНа небе иль в другой пустынеТакое место, где любовьПредстанет нам, как ангел нежный,И где тоски ее мятежнойДуша узнать не может вновь.
Однако мгновенные прозрения или просветы вновь сменяются у Лермонтова сомнениями. Конфликт «земного» с «небесным», периодически возобновляясь, пройдет через все его творчество и достигнет максимальной степени напряжения в двух зрелых романтических поэмах – «Демон» и «Мцыри».
То неустойчивое и переменчивое состояние духа, в котором находился Лермонтов-поэт, Белинский называл рефлексией. Это «переходное состояние», «в котором человек распадается на два человека»: «один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем». «Тут нет полноты ни в каком чувстве, ни в какой мысли, ни в каком действии: как только зародится в человеке чувство, намерение, действие, тотчас какой-то скрытый в нем самом враг уже подсматривает зародыш, анализирует его, верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство. И человек, плененный противоречиями собственной природы, кружится и бьется внутри себя самого, переходя от одного состояния к другому и нигде не находя для себя полноты и самоуспокоения».
Лирика юного Лермонтова во многом предвосхищает Достоевского: она разрушает иллюзию человеческой «самодостаточности», подрывает ренессансную веру в неизменную и добрую природу человека, лишь искаженную враждебными ей внешними обстоятельствами. Отдаваясь последовательному и бесстрашному самоанализу, Лермонтов обнаруживает корень противоречивости и дисгармоничности внутри самого человека, совмещающего в своей глубине «священное с порочным». Главный источник мук и бед он усматривает не во внешних обстоятельствах, а в болезненном состоянии, в котором находится человеческая душа. Именно в этом заключается одна из ключевых особенностей лирики Лермонтова, которая получит развитие в творчестве Достоевского и Толстого.
В творчестве юного Лермонтова есть острое ощущение социальной несправедливости, порой рождающее стихи, близкие по своей проблематике к лирике декабристов. В «Жалобах турка» (1829), прибегая к обычному иносказанию, поэт пишет:
Ты знал ли дикий край, под знойными лучами,Где рощи и луга поблекшие цветут?Где хитрость и беспечность злобе дань несут?Где сердце жителей волнуемо страстями?И где являются поройУмы и хладные и твердые как камень?Но мощь их давится безвременной тоской.И рано гаснет в них добра спокойный пламень.Там рано жизнь тяжка бывает для людей,Там за утехами несется укоризна,Там стонет человек от рабства и цепей!…Друг, этот край… моя отчизна!
Но примечательно все же, что и в этом, явно спроецированном на лирику декабристов стихотворении политическая тема осложняется иной, экзистенциальной. «Умы и хладные и твердые как камень» у Лермонтова душатся не только гнетом политического режима, не только тиранической властью, а еще и «безвременной тоской», от которой «рано гаснет в них добра спокойный пламень». Тенденция к самоуглублению, самоанализу ощутима здесь и в самом характере лирического монолога: начало его напоминает известные стихи из «Миньоны» Гёте, очень любимые романтиками школы Жуковского. Но у Лермонтова они наполняются смыслом, диаметрально противоположным мечте о райской стране, где «цветут лимоны», – край «дикий», рощи и луга «поблекшие», люди одержимы «страстями». Причем этот симбиоз поэтической системы Жуковского с поэтической системой декабристов не воспринимается как пародия. Традиционные поэтизмы у Лермонтова перестают восприниматься как «слова-сигналы», но принимают ярко выраженную субъективную окрашенность: за ними стоит личность автора – индивидуально неповторимого творца данного лирического монолога. Одно из юношеских стихотворений Лермонтов так и называет – «Монолог» (1829):
