– Так скоро? Что же не осталась у матушки? – удивилась Юэнян.
– Матушка оставляла на ночь, – отвечала Цзиньлянь. – Но у нее гостит свояченица да девочка лет двенадцати воспитывается. И всем пришлось бы спать на одной кровати. Где там? Да и от дому далеко, я и решила вернуться. Матушка просила кланяться и благодарила за щедрые подарки.
От Юэнян она пошла к Цзяоэр, Юйлоу и остальным, а оттуда проследовала в передние покои. Прослышав, что Симэнь у Пинъэр, она зашла к ней.
Завидев Цзиньлянь, Пинъэр поспешно поднялась и, улыбаясь, поклонилась одновременно с вошедшей.
– Так рано, сестрица? – спросила Пинъэр. – Присаживайся, выпей чарочку.
Хозяйка велела Инчунь подать стул.
– Ох, я и так сегодня выпила немало, – отказывалась Цзиньлянь. – Нет, спасибо, я-то двух приемов не выдержу.
Она горделиво вздернула рукав и пошла к двери.
– Ишь, как осмелела, рабское отродье! – воскликнул Симэнь. – Меня даже поклоном не удостоила.
– А что проку тебе кланяться-то? – обернулась она. – Счастья не прибудет. Кому ж и смелости набираться, как не рабскому отродью?
Своими репликами, дорогой читатель, Цзиньлянь недвусмысленно поддела Пинъэр, поскольку та принимала сперва Шутуна, а потом Симэня. Разве не два приема?! Но Симэнь этих ее намеков не понял.
Да,
Слова, как нить с иголкой – друг за другаЦепляются. Ухватишь – мигом ругань.
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
РАЗГНЕВАННЫЙ СИМЭНЬ ЦИН НАКАЗЫВАЕТ ПИНЪАНЯ
ШУТУН, НАРЯДИВШИСЬ БАРЫШНЕЙ, УБЛАЖАЕТ ПОХОТЛИВЫХ НАХЛЕБНИКОВ
Уездных управ, окружных – избегай всевозможно.
Усердным, рачительным будь, поступай осторожно.
Водой запасешься – от суши спасешься и зноя.
Торговлей себе облегчай пребыванье земное.
И дети, и внуки пусть будут приучены к делу.
Цветы не сажай, а тутовник и финики – смело.
Пускай не возьмут тебя мелочи жизни в оковы.
Возжаждешь – заваривай чай на воде родниковой.
Это восьмистишие обращено к родителям, которые обязаны наставлять своих сыновей и внуков, обучать их грамоте и обрядам, дабы по-сыновнему послушны были они родителям своим, уважали старших и жили в мире-согласии с соседями своими; чтобы утвердился каждый из них в своем деле; чтобы ни в коем случае не потакали им родители. Когда распускают подростков, они сколачивают небольшие компании и втроем, впятером слоняются от безделья. Сперва их забавы – лук да стрелы, ловля птиц, потом они возьмутся мяч гонять,[510] а там и к вину да азартным играм пристрастятся, повадятся певиц-куртизанок навещать, и пойдет все вверх дном, а в конце концов – неприятности, напасти и разорение.
Вот и у этих родителей попали юнцы в суд. Если и не погубит каждый сам себя, не обречет свой род на вымирание, то пытки да ссылку пережить придется. И уйдет все нажитое в казну, и будет жизнями их распоряжаться всякий, кто сидит в суде-управе. Что проку в сыновьях таких! Такие дети отцам – одна обуза. От них лишь горе да страданья!
Так вот, с утра Симэнь прибыл в управу. Выйдя из залы, он обратился к Ся Лунси:
– За этих юнцов опять приходили ходатаи. Все просят смягчить наказание.
– И ко мне, знаете ли, обращались, – заявил Ся. – Правда, сударь, я не решался вам сказать… Раз такое дело, давайте их вызовем, дадим палок и пусть идут восвояси.
– Вы совершенно правы, сударь, – поддержал Симэнь.
Надзиратели снова заняли свои места и велели подручным вывести Чэ Даня и остальных арестованных, среди которых был и Хань Второй. Юнцы пали ниц и, страшась новых истязаний, били челом.
– Вас следовало бы строго судить, – начал Симэнь, не дожидаясь Ся Лунси, – но за вас было много ходатайств, и я пощажу вас на сей раз. А еще мне попадетесь в руки, заживо в тюрьме сгною. Ступайте!
С возгласами благодарности, не чуя под собою ног, бросились они вон из управы.
Но не будем больше говорить об этом судебном решении, а расскажем об Ин Боцзюэ.
Разыскал он Шутуна, отозвал и за разговором сунул незаметно пять лянов. Шутун спрятал серебро в рукав, но это подглядел привратник Пинъань. Шутун между тем сказал Ину, как идет дело.
– Вчера батюшке говорил, – сказал он. – Сегодня их выпустят.
– Сколько меня родные за них просили! – говорил Ин Боцзюэ. – А не изобьют их?
– Успокойтесь, батюшка! На этот раз их бить не будут, уверяю вас.
Ин Боцзюэ побежал скорее передать новость родным юнцов. К обеду все четверо вернулись домой. Каждый обнял отца или старшего брата и остальных домашних и плакал во весь голос. Родственники выложили сотню с лишним лянов, а на ногах юнцов кровоточили раны, зареклись они совать нос в чужие дела.
Да,
Себе мы беды сами накликаем,От нетерпенья своего страдаем.
Пока Симэня не было дома, Шутун позвал Лайаня подмести кабинет и стал угощать его присланными в подарок сладостями, которые лежали на столе. Лайань, не смея их взять, отказывался.
– Вот что я тебе хочу сказать, брат, – сказал, наконец, Лайань.
– Вчера брат Пинъань вышел матушку Пятую встречать и по дороге чего только ей ни наговаривал – все про тебя ябедничал.
– Что ж он про меня болтал? – спросил Шутун.
– Говорит, будто ты взятки берешь, – начал Лайань. – Обнаглел, говорит, до того, что купил вина и закусок и понес к матушке Шестой. Целый день у нее просидел, а потом в лавке угощение устроил, а его, Пинъаня, не позвал. А еще, говорит, ты с батюшкой в кабинете чем-то занимаешься.
Не услышь такого Шутун, все шло б своим чередом, а тут крепко запомнил он про ябеду Пинъаня, но целый день молчал. На следующее утро Симэнь отправился за город в монастырь Вечного блаженства, где устраивали проводы начальника крепости Сюя, и вернулся после обеда. Только Симэнь спешился, как приказал Пинъаню:
– Кто спросит, скажи, что еще не возвращался.
Хозяин проследовал в кабинет, где Шутун помог ему снять одежды.
– Кто-нибудь приходил? – спросил Симэнь.
– Никого не было, – отвечал Шутун. – Только от командира военного поселения господина Сюя принесли два пакета крабов и десять цзиней свежей рыбы. Я принял визитную карточку, а посыльному дал два цяня. Потом от шурина У Старшего доставили шесть приглашений, просят матушек пожаловать на торжества по случаю третьего дня.[511]
Надобно сказать, что, когда У Шуньчэнь, сын шурина У Старшего, женился на Чжэн Третьей, племяннице жены богача Цяо, Симэнь послал в подарок чаю. И вот в ответ они и пригласили хозяек.
Симэнь направился к Юэнян, и та показала ему приглашения.
– Вам завтра надо будет приодеться и пойти в гости, – сказал он.
Вернувшись в кабинет, Симэнь уселся в кресло. Шутун поспешно разжег жаровню, воскурил благовония и почтительно поднес хозяину чай. Тот взял у Шутуна из рук чашку. Слуга подошел к хозяину совсем близко и встал у края стола. Немного погодя Симэнь подал знак губами, чтобы Шутун запер дверь, потом заключил его в объятья, потрепал щеки и, крепко прильнув, поцеловал прямо в губы. Из уст Шутуна исходил аромат благовонных фениксовых плиток, он играл нефритовым стеблем.[512]
– Тебя никто не обижает? – спросил Симэнь.
– Я хотел вам, батюшка, кое-что сказать, – начал Шутун, – но так бы и не решился, если б вы меня не спросили.
– Говори, в чем же дело.
Шутун рассказал хозяину о Пинъане.
– В прошлый раз, когда вы позвали меня, он с Хуатуном под окном подглядывал. Я своими глазами их видел, когда вынес вам воды. Пинъань обзывает меня пакостником и поносит перед всеми.
Симэнь пришел в ярость.
– Не будь я Симэнь Цин, если не перебью ноги рабскому отродью, – ругался он.
Однако не будем больше говорить о том, что происходило в кабинете.
Как только Пинъань узнал, что Шутун снова заперся в кабинете с хозяином, он, ничего не подозревая, поспешил доложить Цзиньлянь, и та велела Чуньмэй позвать хозяина.
Только Чуньмэй повернула в сосновую аллею, как заметила игравшего с белкой Хуатуна.
– Что тебе угодно, сестрица? – спросил он. – Батюшка в кабинете.
Чуньмэй отвесила ему оплеуху. Симэнь же, заслышав шуршание юбки, бросил поспешно Шутуна, лег в постель и притворился, будто спит. Слуга взял в руку кисть и сел за стол. Чуньмэй навалилась на дверь и очутилась в кабинете. Симэнь громко захрапел.
– Заперлись, затаились – брачную ночь, что ли, справляли, а? – спросила она, обратившись к Симэню. – Матушка хочет с вами поговорить.
– Ишь, болтушка! – проворчал Симэнь, делая вид, что пробуждается ото сна. – Чего ей еще понадобилось? Ступай, дай мне размяться немножко. Я сейчас.
– Не пойдешь, с постели стащу, – настаивала на своем Чуньмэй.
Симэню ничего не оставалось, как уступить ее требованиям, и он направился к Цзиньлянь.
