А вы еще лежите на тарелке.
Младенец, юноша, мужчина и — старик.
Девчоночка, красавица — старуха.
Вся жизнь спрессована в неуловимый миг,
Вся — невесомость. Дунешь — легче пуха.
Меж темнотой и светом стрелки в кутерьме.
У правосудия весы — и что же?
Свободен ли сидишь, гуляешь ли в тюрьме —
Не правда ли, немножечко похоже?
Как снегопад, приходит зрелости порог.
Похвастаться, похоже, что и нечем.
Что весит человек? Чего достичь не смог?
Дал? Взял? Сберег? Направил? Искалечил?
Не жаль сойти с весов тому, кто в мире гость.
Придут друзья — бедняга вроде помер.
Веселый паренек поднимет пепла горсть —
И в капсулу. И ваш надпишет номер.
73. ГОЛУБОЙ КОНВЕРТ
Сняв плащ, Ягубов протянул его Анне Семеновне.
— Ко мне — никого!
— Вам звонил Шамаев.
— По городскому? Чего сразу не говорите?
Локоткова смолчала, пошла к двери.
— Стакан чаю, погорячее и покрепче.
Раз Шамаев звонил по городскому телефону, Ягубов тоже позвонил ему по городскому, но слышались длинные гудки. Ягубов, торопясь собраться с мыслями, сжал ладонями виски. В комнате было полутемно, хотя утро сияло солнцем. Окно кабинета закрывал поднятый вечером на стену здания к майскому празднику портрет Карла Маркса. В окне просвечивали плечо, щека и часть бороды, а весь портрет закрывал четыре окна на двух этажах и, чуть покачиваясь на веревках от ветерка, скрипел.
Локоткова внесла чай, папку с бумагами, ждущими подписи, гранки передовой статьи и тихо вышла. Ягубов отпил несколько глотков чаю, и сонливость отступила. Он потянулся, ощутив приятную усталость мышц рук и груди. Вопреки правилу, он с утра не был сегодня в бассейне. Степан Трофимович поморщился, вспомнив прошедшую ночь, и сейчас жалел, что допустил это. Вчера он составил небольшой перечень задач в свете укрепления идеологической дисциплины. Задачи эти требовали неотложного решения: ошибки со страниц «Трудовой правды» не исчезали. По каждому пункту были конкретные предложения и меры наказания. Однако проект этот не хотелось раньше времени доводить до сведения сотрудников редакции, среди которых было много сторонников Макарцева. Ему об этой бумаге немедленно сообщили бы. Поколебавшись, Ягубов попросил Анну Семеновну вызвать к нему машинистку Светлозерскую.
Инна вошла в кабинет и остановилась перед столом Степана Трофимовича не очень близко, чтобы он мог видеть ее всю, но и не настолько далеко, чтобы исчезли детали и запахи.
— Инна Абрамовна, — сказал Ягубов, мельком обратив внимание на все, на что должен был обратить. — Вы не могли бы выполнить одну мою личную просьбу?
— Наконец-то! — восхищенно произнесла она, просияв.
— Что — наконец?
— Наконец-то вы меня заметили, Степан Трофимыч. Если на женщину не обращать внимания, она увядает. Конечно, я все для вас сделаю, что в моих силах!
Он слегка смутился от такого поворота разговора.
— Да дело, собственно, несложное. Мне необходимо напечатать несколько страниц, чтобы никто в редакции не знал.
— Я поняла. Сами будете диктовать? А где печатать? Может, лучше у меня дома?
Диктовать, а тем более у нее дома, — такого у него и в мыслях не было. Он хотел вежливо объяснить это и поручить ей перепечатать и привезти. Но произошло нечто неподконтрольное ему, и он, глядя в ее глаза, смотрящие так преданно, неожиданно для самого себя сказал противоположное тому, что собирался:
— А это удобно?
— Еще как! — радостно воскликнула она. — Вы когда освободитесь?
— Примерно через час…
— Через час я буду ждать в метро, у первого вагона, как ехать к центру.
— А не лучше на такси?
— Тогда у входа в булочную, там легче поймать.
Он прикрыл глаза в знак согласия, и Светлозерская исчезла. У него заколотилось сердце, мозг решал сразу несколько задач. Степан Трофимович еще не позволил себе этого, а все части тела, не спрашивая позволения, вступили в игру. Он еще ничего не решил, но уже все было решено. Он успокоил себя тем, что ничего не будет, потому что не может быть в силу ряда причин. Ну, а если будет, то лишь как исключение, и никому не станет известно. Ведь она, оказывается, меня любит!
Все другие дела отодвинулись на задний план. Он позвонил домой и сказал жене, чтобы не ждала. Его вызвали на правительственную дачу составлять очень важный документ, какой точно, он еще и сам не знает, завтра позвонит, беспокоиться не надо. Он велел поцеловать детей и соединился по селектору с Полищуком, просил взять вожжи себе, поскольку его срочно вызывают.
В такси он сел с шофером, а Инна — на заднее сиденье. Сидя вполоборота, он расспрашивал о делах в машбюро и нуждах машинисток, обещал обратить внимание на улучшение условий труда, обрадовал, что на машбюро к празднику выделено сто рублей премии.
Хозяйка, еще из-за дверей услышав, что Инна не одна, ушла на кухню и не показывалась.
— Вы ведь голодный! — воскликнула Инна. — Мигом что-нибудь придумаем…
Он невольно поморщился, входя в ее закуток, и осторожно присел за стол с пишущей машинкой, привезенной Ивлевым. Инна суетилась. Отодвинув машинку, она накрыла стол чистой газетой, поставила два стакана, хлеб, колбасу, нарезала луковицу.
— У вас недостаточные жилищные условия, Инна, — он не прибавил отчества.
— Уж какие есть…
— Я, пожалуй, смогу помочь…
— У меня же прописки московской нету!
— Сделаем и прописку.
— Ну уж, Степан Трофимыч! — она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати.
— Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?!
— Конечно, верю! — она просияла вся, поставила на стол водку. — Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась…
Она налила ему и себе по три четверти стакана.
— Спасибо, Инна, — он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на «ты». — А ты — интересный человечек. Как-то я раньше…
— Ну, когда же вам? На ваших плечах газета… Хотите, вам погадаю?
— А ну, рискнем! — засмеялся он.
— Так… — она раскинула карты. — Казенный дом… Дорога… Удача… А вот тут, смотрите, червонный король вам мешает, но это будет недолго.
— Чепуха все это, Инночка, — он положил руку на колоду, останавливая ее торопливую болтовню.
Отбросив карты, Светлозерская подошла к зеркалу, дабы убедиться, что она в порядке. Он тоже встал и наблюдал за ее отражением в зеркале.
— Вы так смотрите, я смущаюсь.
— Я тоже, — просто ответил он, не сводя с нее глаз.
Она подошла к нему вплотную, так что он ощутил кончики ее грудей через пиджак. Инна была выше его на полголовы, но тут пригнула колени. Они смотрели друг другу в глаза.
— Что сперва? — спросила она. — Машинка или…
— Или?..
— Или — я?
— Как прикажешь. Слово женщины — закон…
— Тогда еще выпьем.
Они выпили еще по полстакана.
— Теперь, поскольку вы мужчина, поцелуйте меня. А то я вас стесняюсь.
Дальнейшее Ягубов восстанавливал в памяти обрывочно. Где-то около двенадцати Инна поднялась с постели, принесла гитару и, сидя у него на животе, пела ему частушки, а он иногда подпевал. Потом они поднялись и допили остатки водки. Он взял у нее из рук гитару, положил на пол, а Инну посадил к себе на колени.
— Ты — удивительная женщина. Я даже не думал, что такие бывают.
Хозяйка разбудила их утром, и только тут Ягубов узнал, что жилищные условия еще хуже, чем он предполагал с вечера. Ванной не оказалось вообще. Старуха выспалась на кухне, сдвинув стулья, и потребовала за такое неудобство двойную цену — шесть рублей.
— Инна Абрамовна, — сказал он перед уходом, — того, что между нами было, не было. Надеюсь, понимаете?
— Я — могила, — просто сказала она.
По дороге он в парикмахерской побрился. Боялся, что Инна вздумает зайти к нему утром, и велел Локотковой никого не пускать. Ягубов вспоминал отдельные подробности ночи. Живет в таких обстоятельствах и — счастлива. Правильно говорят: надо любить счастливых женщин. И, конечно, не болтливых.
Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился.
— Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать?
— Придется пустить, что ж делать…
Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала:
— Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин…
— А что — Кашин?
— Дверь в кабинете запер. Я говорю: «Рыбки смотрят, стыдно!» И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. «Пускай, — говорит, — рыбки смотрят, пускай!» Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: «Ой, больно!» И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала — и никакого результата.
— Никакого? — захохотал Ягубов. — Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей.
