— С праздником, Игорь Иваныч, — заулыбался он. — Для вас с двойным. Бюллетенчик ваш последний уже в бухгалтерии, деньги Анна Семенна позже принесет. Поздравляю с приступлением к исполнению.
Про какое он преступление — не расслышал Макарцев. Может, переспросить? Но трудно ворочать языком. Опух он, тесно стало во рту. Долго боль не отпускает, пора бы ей пройти…
— Я спросить хотел, Игорь Иваныч, когда машбюро опечатывать на праздники? — Валентин потряс медной печатью на веревочке. — В этом году дополнительное указание: каждую машинку опечатывать в отдельности и веревку продевать, чтобы футляр нельзя было вскрыть с обратной стороны. Я уже все машинки опечатал, одну оставил, так к ней скопилась очередь, и у всех срочное. А указание к шестнадцати ноль-ноль машбюро опечатать.
— Вопрос технический, Валентин, — сказал Ягубов. — Мы его с тобой без редактора решим. Видишь, запарка?
Значит, Ягубов заметил, что мне нездоровится, поморщился Макарцев. В голове гудит, слова плохо слышу. Это из-за ваты в ушах.
— По ВЧ звонят, — вежливо подсказал Ягубов. — Потише, товарищи!
Телефон ВЧ, как скипетр у царя, служил реальным и торжественным атрибутом власти, которого Ягубов удостоен не был. Редактор и сам услышал теперь гудок. Как неудобно, что телефоны стоят слева, ведь так тяжело тянуть левую руку. После праздников надо будет попросить переставить.
— Макарцев, — доложил он в трубку, стараясь не тянуть буквы и не шепелявить из-за непослушности языка.
В трубке послышался голос Хомутилова, помощника человека, предпочитающего быть в тени.
— Заранее звоню, товарищ Макарцев, поскольку праздники… Запиши: пятого мая в одиннадцать тридцать.
— К самому? — спросил Макарцев. — На пятое?.. День печати.
— Выходит, так.
— А по какому вопросу? — он мгновенно угадал тревожность интонации.
Ответа не последовало, и Макарцев понял, что дело хуже, чем ему показалось.
— Что-нибудь случилось? — повторил он, хотя отлично знал, что спрашивать, а тем более вторично, нельзя. — Чтобы мне подготовиться…
— Не знаю, — вздохнул Хомутилов. — Я ведь, сам знаешь, исполнитель…
В трубке загудели низкие короткие гудки.
— Пора начинать планерку, Игорь Иваныч, — донесся до него голос Ягубова. — Вы проведете или мне прикажете?
— Я, — резко прошептал Макарцев. — Поведу я сам…
Но слова его утонули в облаке ваты, и неизвестно, произнес он их или только хочет произнести. Хочет провести планерку или уже провел. Хочет поздравить коллектив с Первым мая или уже поздравил. Один он в кабинете или вокруг него стоят и смотрят на него, не понимая, что с ним происходит… Он вдруг уменьшился в размерах, стал лилипутом, а они все вокруг огромные. От страха, что его сейчас затопчут, он покрылся испариной, стал открывать рот, пытаясь вдохнуть побольше, запастись, чтобы хватило на следующий вздох, но они вдохнули в себя весь воздух в кабинете, ему ничего не осталось, кроме ваты.
Он пытался подняться, чтобы распахнуть форточку, уперся руками в подлокотники, но забыл, что еще держит в руках трубку вертушки. Она упала, повисла на проводе, продолжая издавать тревожные гудки. Потом гудки прекратились, голос спросил: «В чем дело? Почему не положена трубка?» Ягубов бросился к трубке, перегнулся через стол, положил ее на рычаг. Не сумев встать, Игорь Иванович пошарил на маленьком столике рукой, нащупал кнопку звонка.
Вбежала Анна Семеновна, увидела, что Макарцев оседает на стуле и лицо у него серое.
— Сидеть неудобно! — сказал он ей. — Вата лезет в рот… Духота!
— Господи! — воскликнула Локоткова. — Да что же вы стоите? Валентин, «скорую»!
Она бросилась к окну, но распахнуть не смогла: мешала рама висящего снаружи портрета. Кашин вышел в приемную и стал набирать Кремлевку и 03, прикрывая ладонью трубку, чтобы никто не услышал. Макарцев между тем следил глазами за безуспешными попытками Анны Семеновны открыть окно.
— Когда есть воздух, дышать легче, — четко сказал он.
А может, не сказал, а опять только подумал. Он вдруг догадался, что умирает. Он не знал, как это бывает, до этого умирать ему не приходилось. Затылком он ощутил спинку кресла, и сознание внезапно стало ясным, как никогда. Затылок от неудобной позы начал неметь. Немота поползла в стороны, вверх, вниз, в глазах зарябило от солнечных зайчиков, и наступила темнота. Макарцев сделал свое последнее умозаключение: умирать начинают с затылка.
— Ну, вот мы и вместе, — проговорил над самым ухом Игоря Ивановича приятный голос, непохожий на редакционные.
Маркиз де Кюстин опять появился из тумана, звякнул шпагой и сделал приглашающий жест то ли к потолку, то ли в сторону окна.
— Сожалею, но ваша бренная суета кончилась, — успокоил он Макарцева. — Пора сматывать удочки, так, кажется, тут у вас говорят. Ничего страшного, поверьте тому, кто через это давно прошел и чувствует к вам неизъяснимую симпатию. Даже, может, любовь… Еще мгновение, и станет легко, а, самое главное, наконец-то свободно. Скоро у нас будет предостаточно времени, чтобы близко общаться и все обсудить… ить… ить…
Кюстин растворился в белом тумане, а сам туман вокруг Игоря Ивановича стал серым, фиолетовым, красным и вдруг почернел. Макарцев вдруг стал пускать пузыри, как маленький. Большой пузырь, переливающийся фиолетовым бликом, повис у него на нижней губе, скатился по подбородку и лопнул. Последнее, что увидел редактор Макарцев на этом свете, было огромное ухо Владимира Ильича.
Кабинет набился до отказа людьми, пришедшими на планерку и в растерянности стоящими по стенам. Макарцев сидел в кресле, опершись руками о подлокотники, и глядел вдаль прямо перед собой. Он еще оставался главным редактором «Трудовой правды», руководил, являл собой звено цепи между газетой и ЦК. Но он уже не был главным редактором: хотя остальное тело еще функционировало, глаза его застыли, и мозг потух.
— Куда? — спросил рослый деревенского склада фельдшер в нечистом белом халате.
Неся впереди себя чемоданчик, он бесцеремонно раздвигал им людей.
— Быстро приехали, молодцы! — похвалил Ягубов, указав рукой направление.
Фельдшер неторопливо поставил на редакторский стол чемоданчик, открыл его, потом взял Макарцева за руку. Рука от подлокотника не отделялась, и парень рванул ее с усилием. Несколько секунд он слушал пульс, потом взял редактора с обеих сторон за голову и потряс.
— Никакой реакции, видите? — обратился фельдшер к Анне Семеновне.
Та, приложив ладони к горлу, стояла рядом.
— Укол сделайте! — приказала она. — Чтобы продержаться до Кремлевки.
— А кто это?
— Кандидат в члены ЦК!
Парень оттянул у Макарцева нижнее веко.
— Что вы делаете? Ему же больно!
— Не больно, — по-деловому сказал фельдшер. — Ему уже не больно. Инфаркты были?
— Был, — сказала Анечка, — двадцать шестого февраля.
— Увезем в морг. На праздники хоронить запрещают. Будет в морге лежать до конца демонстрации. Помогите положить тело.
Ягубов приказал Кашину помочь. Фельдшер намочил кусок ваты спиртом и вытер руки, а затем край стола, где стоял чемоданчик. На вате оказалось немного запекшейся крови, прихваченной спиртом со стола. Это была кровь Нади, оставшаяся от давнишней встречи с Ивлевым. Фельдшер швырнул вату в мусорницу.
Зазвонил внутренний телефон, и Ягубов тихонько снял трубку.
— Волобуев беспокоит, Игорь Иванович. С праздником вас! Ну, и с выздоровле…
— Волобуев, — перебил Степан Трофимович. — Игоря Ивановича больше нет.
— Нет? А я слыхал — появился… Это вы, Степан Трофимович? Понимаете, надо снять в материале слова, что демонстранты пойдут по восемь человек в ряд. На Западе пишут, якобы мы заранее организуем всенародное ликование. Колоннами, и все!
— Не суетись, Волобуев. Снимем. Сейчас Игорь Иваныч умер.
— Умер? А газета?
— Газета? «Трудовая правда» будет выходить, даже если мы все умрем!
Весть о смерти главного редактора облетела отделы и типографию. Рабочие, увидев, что начальники цехов убежали наверх, вытащили припасенные к концу дня бутылки и стали пить за упокой макарцевской души, опуская в стаканы свежие оттиски гранок. Свинцовая краска сокращала жизнь, но убивала запах водки.
Тело Макарцева медленно выносили из коридора на лестницу. За носилками двигался косяк людей. Вахтер, навалившись плечом, отворил обе створки парадной двери. Навстречу спешили двое в белых халатах.
— Остановитесь!
— Поздно, — сказал фельдшер, — реанимировать поздно…
Следом за носилками, на которых покачавалось покрытое простыней тело Макарцева, процессия из вестибюля вытекла наружу. Накрапывал мелкий дождь. Врачи из Кремлевки и городская «скорая» заспорили, кто повезет труп, и никак не могли договориться. Вдруг откуда-то сверху оглушительно завыла песня:
