И еще это аккуратный человек. Слово напишет и после него точку поставит. А зачем, спрашивается? Не диктант же? И каждая буковка у него через трафарет четко выведена, привычку он имеет к оформительству.
Сергей Альбертович, слушая толковые рассуждения Пшеничного, убеждался в правоте своего решения взять к себе в кадры этого прожженного мента. За плечами тот имел срочную службу в Афгане, командировку в Нагорный Карабах, ранение и государственные награды. Семь лет он отработал опером на земле, больше половины — в «убойном» отделе. В девяносто четвёртом огрёб пятерик усиленного режима за несколько эпизодов квалифицированного мошенничества, причем, и на следствии и на суде своей вины не признал. Откинулся из красной зоны в Нижнем Тагиле через два года после посадки благодаря помилованию Президента. Освободившись из мест лишения свободы, работал на стройке подсобником, потом в левой фирмочке какой-то железные двери устанавливал.
— Перепишите письмо, Иван Николаевич, можно, — сказал Катаев. — Здесь пишите, выносить из кабинета не стоит.
Пшеничный раскрыл простенький ежедневник в переплете из самого дешевого кожзаменителя и печатными буквами, как в первом классе, стал переносить на чистый лист содержание послания.
— Олег, Сергей Альбертович обернулся к заскучавшему на отшибе Рожнову, тебе задача поговорить с соседями по подъезду. Постарайся выяснить, может, кто-то еще видел этого черта Комарова утром? Может, это совпадение? Хотя, таких совпадений, пожалуй, не бывает. Но все равно, поводи жалом. Все, Олег пока свободен.
Рожнов поставил стул на место и удалился, бросив ревнивый взгляд на оставшегося наедине с боссом Пшеничного. Тот старательно выводил в блокноте буквы, они выходили у него разнокалиберными и кривоватыми, выдавая слабые навыки автора в каллиграфии. Катаев терпеливо дожидался, когда советник закончит свою писанину, чтобы, как и планировалось, поставить ему на вид относительно костюма и галстука.
Раз и навсегда уважаемый Иван Николаевич должен уяснить для себя, что отныне он работает в солидной организации, а не в задрипанной ментуре и не в стройтресте.
25
11 января 2000 года. Вторник.
13.00 час. — 14.30 час.
Саша Кораблёв сумел вырваться в милицию лишь во втором часу дня, обедом пришлось пожертвовать. Впрочем, идти в УВД раньше не имело смысла, потому как Шустров, в отношении которого опера слепили материал по мелкому хулиганству, вернулся из суда вместе с другими обитателями КАЗа[141] лишь перед полуднем. Отработанная процедура затянулась из-за организационных неувязок. Сначала дежурная часть решала вопросы с бензином и сопровождением, потом судье надоело ждать прибытия «мелких»[142] и она ушла провозглашать приговор по прослушанному накануне делу. С грехом пополам доставленные на правёж снятыми с маршрута патрулирования милиционерами ГБР полтора десятка граждан, в большинстве похмельных, грязных и дурно пахнущих, были вынуждены в течение сорока минут изнывать в холле в ожидании судьи. Одним словом, обычный российский бардак.
Но и тянуть с визитом было нельзя, Шустров получил только сутки адмареста, вечером в двадцать один ноль-ноль его отпустят из спецприёмника. Протокол на грузчика оперативники состряпали, что называется, внаглую, на основании собственных рапортов стандартного содержания: «Находился в общественном месте в пьяном виде, нарушал общественный порядок, на сделанные замечания о прекращении антиобщественного поведения не реагировал». Повезло, что судья не вернула материал на доработку или вообще не прекратила производство за недоказанностью вины. Очевидно, наличие у Шустрова трёх судимостей за кражи в совокупности с телефонным ходатайством начальника ОУРа и собственным жёстким цейтнотом, остановили судью от принятия более принципиального решения, требовавшего времени для мотивации.
Шустров дожидался на третьем этаже, в кабинете Борзова. После ночи, проведенной в комнате для административно-задержанных, где из меблировки имелись лишь две жестких коротких скамейки, жулик умудрился сохранить достаточно приличный, хотя и помятый вид. Он не страдал с бодуна, одежда его была недорогой, но новой и чистой. Отреагировав резким поворотом головы на тоскливый скрип двери, впустившей в кабинет Кораблёва, карманник, нервно тряся ногой, выкрикнул:
— Бог не фраер, начальник! Он правду видит!
— А вот тебе и прокуратура, как заказывал, — тративший время на Шустрова из меркантильных соображений налаживания межведомственного взаимодействия, Борзов вздохнул с явным облегчением.
Чувствуется, что Шустров своими протестными заявлениями успел его достать.
Саша снял дубленку и шарф, оглянулся, где бы побезопасней пристроить дорогостоящие вещи на временное хранение. Начальник розыска гостеприимно распахнул криво висевшую на полуоторванной рояльной петле дверку самодельной мебельной стенки из ДСП.
— А вот на китель мой вешайте, Александр Михайлович!
Кораблёв с сомнением осмотрел внутренности шкафа, представлявшего собой место для складирования всевозможного служебного хлама, и предпочел уложить предметы гардероба на выстроенные у стены в рядок хлипкие стулья с засаленным матерчатыми сиденьями.
Чтобы ненароком не обидеть хозяина кабинета, Саша пояснил:
— Я ненадолго.
Затем состоялась короткая процедура знакомства и вручения верительных грамот. После того как Кораблёв представился, Борзов со значением сказал:
— Сам заместитель прокурора к тебе пришел, Константин. А ну-ка сядь нормально и ногой завязывай сучить. Нервный какой, ёксель-моксель.
Шустрову по паспорту было сорок шесть лет, но из-за малого роста и мальчишеской худобы на первый взгляд он выглядел гораздо моложе. Если, конечно, не вглядываться в его лицо, вернее, личико — утлое, зауженное, рассеченное расходящимися от носа к углам рта глубокими складками, заветренное, шелушащееся на выпирающем подбородке. Взгляд у Шустрова был как у остервенелого, в угол клетки загнанного хорька: не подходи, искусаю в кровь. Судя по всему, начальник ОУР сумел поднять ему настроение.
Саша нейтральным тоном объяснил причину интереса прокуратуры и милиции к скромной персоне грузчика супермаркета. С ненавязчивой настойчивостью порекомендовал исповедоваться в маклях[143] с подсовыванием товара в карманы покупателей, пока эти шалости не переросли в уголовно наказуемые.
— Ничего я не знаю. Ничего не делал! По беспределу чешете! За что в обезьянник меня забили! Шел домой после работы, трезвый! К кому это я приставал?! Ну-у?! Где ваши свидетели?! Нету?! Почему меня к наркологу в трубку дуть не возили, если я пьяный был?! Когда у главного прокурора приемный день?! До Москвы дойду, гадом буду! — в Шустрова словно бес вселился.
«Психопат», — мысленно согласился Кораблёв с характеристикой Борзова, данной карманнику в ходе вчерашнего телефонного разговора.
— Чего ты визжишь, как свинья под ножом?! — в отчетливо произнесенную обидную фразу Саша вложил презрения по максимуму. — Чего ж ты на расправу жидкий такой? Меня-а слушать!
Окрик подействовал на уровне приобретенного рефлекса,
