— «В течение долгого времени истинное имя Александра Хоупа подвергалось оскорблению со стороны обвиняемого», — сказал Топпинг. — Это настоящий удар, Холройд.
— Он жаждет обвинения, и жаждет немедленно, Топпинг, — ответил Холройд. — Уж верно, он и на обед сегодня опоздал.
— Должен сказать, — Топпинг повернулся к Хэтфилду даже с некой робостью, — ваша речь…
— Наверняка заставила поменять их мнение о вас, — докончил Холройд.
— Всех, за исключением Томпсона, — заключил Топпинг. — На прошлом выездном заседании суда он приговорил к повешенью одиннадцатилетнего мальчика за незаконную рыбную ловлю в Лонсдейлских владениях. Позднее мы обнаружили, что главный свидетель — один из егерей — затаил обиду на мать этого мальчика и вполне мог дать ложные показания под присягой.
— Даже если бы он этого и не сделал, — сказал Хэтфилд, быстро оправляясь от своих размышлений об удручающей судьбе мальчика, — казнить ребенка через повешенье только за то, что он без разрешения поймал несколько рыбешек в реке…
— Все обвинения, которые вам предъявляют, караются смертной казнью, — заметил прямой до грубости Холройд, — но что вы сделали? Вы вернули деньги, которые выманили у людей, выдавая себя за другого. Вы оскорбили имя человека, что само по себе не причинило ему и не причинит ни малейшего вреда или беспокойства, и уж тем более он не станет от этого страдать…
— Возможно, его бы даже это несколько позабавило, — заметил Топпинг, будучи вполне серьезным адвокатом, он с трудом мог бы подобрать слова, дабы по достоинству оценить эскапады Хэтфилда.
— Ну, уж точно это ему не причинит ни малейшего зла. Все зло заключается лишь в пустом философствовании самого Скарлетта по поводу основ государственности. Недоказуемо. А еще…
— Можно воспользоваться отсрочкой приговора, — закончил Топпинг.
— Двоеженство сейчас является отягчающим обстоятельством, — подкрепил утверждение Холройд. — И я боюсь, что двоеженство еще сыграет свою неблаговидную роль в комнате присяжных в эти самые минуты. Уж в этом-то сэр Александр хитер, вы же слышали, «в течение долгого времени истинное имя Александра Хоупа подвергалось оскорблению со стороны обвиняемого» — они обязательно сошлются на это его изречение, поскольку он весьма сильно влияет на них и подвел их к данному утверждению. А затем они не преминут рассмотреть вопрос о Мэри из Баттермира, и уж тогда-то они непременно вознамерятся встать на ее защиту.
Коллегия присяжных вернулась только через десять минут.
Вердикт звучал так: «Виновен в подделке векселей».
После того, как коллегия присяжных произнесла свой вердикт, Хэтфилд ни в малейшей степени не отступил от привычной своей манеры вести себя, но когда суд был отложен, он покинул место, и ему было приказано явиться завтра утром за тем, чтобы Высокий Суд огласил свой приговор. Толпа, заполнявшая окрестные улицы, была поистине безмерна, и потому Хэтфилду подали дилижанс, дабы доставить его от здания муниципалитета до тюрьмы.
В ту ночь горожан охватил дух бунтарства, наполовину смешанного с весельем, что так присуще карнавалу. Все йомены были подняты по тревоге. Команданту замка велели держать солдат наготове и по первому же требованию выступить. Гостиницы и таверны захлестнули толпы, желающих выпить, закусить, но более всего потолковать об этом судебном разбирательстве и самой рискованной авантюре, и не столько о самом приговоре, сколько о возможности для заключенного получить отсрочку.
Присяжных всюду и везде лишь осуждали. Защитники присяжных тут же пустили россказни, будто бы такой вердикт они вынесли не по доброй воле, поскольку чего ж тут хорошего — смотреть, как беднягу вешают за несколько фунтов стерлингов да еще за мошеннически франкированное письмецо, но его хладнокровное бессердечие по отношению к «их несчастным соотечественницам» подтолкнуло их к такой жестокости. Господа Топпинг и Холройд навестили Хэтфилда после позднего обеда — заседание суда так и не успели закончить до семи часов вечера, — и Холройд вновь указал на «бесчестье» как на решающий довод суда.
— Им даже не придется напоминать о Мэри, — спокойно возразил Хэтфилд. — Ее имя и без того распевает толпа на всех перекрестках Лондона, детишки поют о ней песенки, художники написали множество ее портретов, а литераторы сочинили о ней книги. Это женщина, сохранившая невиданную скромность, она, как и прежде, занимается привычной ей работой, словно бы слава и не коснулась ее вовсе, но вам бы стоило ее хоть раз увидеть, дабы собственными глазами убедиться, что она наделена мужеством во имя Его и славы Его. И сэру Александу совершенно не требуется упоминать имя Мэри из Баттермира, оно и без того у всех на устах. Сам ее дух присутствует на этом заседании суда, точно Архангел, пасущий стада свои на небесных пастбищах. И отнюдь не за ложь свою и не за мошенничество меня судят теперь, но за мою необузданную страсть. Уж, верно, вы и сами это видите, джентльмены? Вот оттого город полон людьми. И оттого же, как мне говорит мистер Кемпбелл, клакеры бегут от Английских ворот, выкрикивая ее имя, и сталкиваются стенка на стенку с теми, кто бежит от Шотландских ворот с выкриками «Хоуп! Хоуп!».
— Если вердикт настолько суров, — заметил Холройд, — то уж вовсе не важно, кто из влиятельных людей Лондона подарит отсрочку. Уж тут-то я кое-что знаю.
— Возможно, нет.
— Давайте не станем предвосхищать приговор. Сэр Александр изволит проводить время с шерифом графства и лордом Инглвудом на званом обеде в «Короне и митре» сегодня вечером… — Слабого оптимизма Топпинга едва хватило лишь на сказанные им слова, и потому предложения он так и не закончил.
После нескольких обменов репликами они покинули Хэтфилда, который был только рад остаться в одиночестве. С того самого момента, как он вернулся, его беспрестанно осаждали визитеры, и как бы он ни жаждал уединения, мистер Кемпбелл — который за всю свою жизнь не мог заработать столько денег, сколько за этот короткий период, — не собирался оставлять его в покое и всегда находил благовидный предлог для следующего посещения. Как только Топпинг и Холройд ушли, Хэтфилд велел мистеру Кемпбеллу не допускать к нему более никаких посетителей; он взял в руки Библию, точно стремясь оградить себя от того зла, которое они могли привнести в его убежище.
— Я намерен читать эту книгу, мистер Кемпбелл.
— Я понимаю, сэр. Когда я, еще будучи мальчиком, пел в кафедральном соборе, то и сам любил почитывать Священное Писание.
— У меня есть все, что нужно, — свечи, вино, я сытно отобедал. Мне лишь необходимо уединение и покой, дабы я мог подготовиться к завтрашнему заседанию.
— Уж будьте покойны, сэр, слово даю, — круглое лицо Кемпбелла так и светилось торжественностью и искренней решимостью, — никто вас не побеспокоит. Уж будьте надежны.
Он с таким грохотом захлопнул дверь, точно тем самым ставил некую многозначительную точку в собственном решении.
Хэтфилд принялся читать Второе послание к Коринфянам и читал его спокойно около получаса, а затем стал делать записи в дневнике. Об этих заметках, сделанных словно бы по принуждению, писалось позже во многих статьях. Однако осталось еще множество невероятно длинных писем, которые сам Хэтфилд характеризовал как «частные письма», они были запакованы и переправлены его другу в Лондон.
Он продолжал писать, в то время как за стенами тюрьмы все разрасталось и ширилось народное шествие, заполнявшее улицы города невообразимым шумом; в такой какофонии и разобрать-то ничего было нельзя: один из клакеров под окнами тюрьмы то ли серенаду пел, то ли выкрикивал хулу в адрес знаменитого заключенного. Хэтфилд же пытался сконцентрировать все свои мысли на Мэри. Он детально описывал тот момент, когда они впервые встретились, и к чему эта случайная встреча привела. С совершенной отчетливостью ее ясный образ вставал в его воображении, стоило ему лишь подумать о ней: вот она стоит у двери в гостиницу, головой едва не доставая до верхнего косяка, высокая, стройная, вот она грациозно входит в дом, и, как в тот момент показалось Хэтфилду, лицо ее, такое восхитительное, отрешенное, отражает какую-то глубокую мысль. Невыразимая любовь, которая вспыхнула в душе ее в ответ на его глубокие чувства. Теперь перед его взором вставала вся долина, «тайное вместилище озер», как однажды он услышал от одного завзятого любителя Озерного края, он вспомнил свои старые предубеждения против Природы, которые тут же поблекли: это место и в самом деле представлялось ему раем.
Именно этот край вскормил Мэри и защищал ее нетронутую целомудренность от хищного мира славы и репортеров. Несмотря на то что ему не были известны никакие детали, теперь он мог поверить, что если позволить Природе поддерживать тебя и учиться у нее постоянной переменчивости, то станешь гораздо сильнее. «И еще, — добавил он, — это совершенно не поможет тем людям, кои не имеют никаких средств и желаний принять такое благо. Для них Природа — не что иное, как малозначащие декорации, на фоне которых разыгрываются злые сцены мира сего».
