class="p1">Вероятно, следует считать наиболее достоверным исчисление П. Н. Милюкова, опубликованное в его много раз переиздававшемся и дорабатывавшемся трехтомнике «Очерки по истории русской культуры».[1038] В издании 1994 г. эти его исчисления приводятся по «юбилейному» (1930) изданию. Очень важно, что это уже взгляд на ситуацию конца XIX века из XX столетия. П. Н. Милюков опирался не только на П. И. Мельникова-Печерского и А. С. Пругавина, но и на Юзова (псевдоним И. И. Каблица) и его книгу «Основы народничества»,[1039] подвергая резкой критике запутанную синодальную статистику. Он приходит к выводу, что к началу 1880-х гг. было не менее 10, а через десять лет не менее 13 млн. старообрядцев, включая хлыстов и «духовных христиан».[1040] По переписи же 1897 г. их значилось суммарно 21.357.028 человек. Если иметь в виду, что по той же переписи русских насчитывалось несколько более 55 млн., то нельзя не признать значительности распространения старообрядцев, особенно среди севернорусских крестьян и в Сибири.
Кроме ненадежности официальной синодально-миссионерской статистики надо еще иметь в виду, что преследования старообрядцев со стороны властей заставляли их таиться, избегать переписей, отказываться от паспортов, скрываться в скитах, зачастую недоступных контролю официальной администрации. Одним словом, кроме недостоверных миссионерских сведений, надо иметь в виду поведение самих старообрядцев, вовсе не способствовавшее точности их учета. Трудно сказать, каков мог бы быть выход из создавшегося положения. Период, когда старообрядцы не боялись себя официально обнаруживать, — это 1905–1917 гг., то есть со времени царского указа о свободе вероисповедования (17 апреля 1905 г.) до 1918 г., когда преследование церкви стало официальной политикой, а старообрядцы трактовались, как и некоторые сектанты, в числе наиболее опасных для новой власти. Период 1905–1917 гг. мог бы дать более достоверный статистический материал, эксплицируя который на всю предшествующую историю старообрядчества (с середины XVII в.), может быть, удалось бы разработать более надежные приемы подсчета и мы смогли бы получить если не точную, то хотя бы примерно более правдоподобную картину. Все сказанное относится и к проблеме социального состава старообрядцев на разных этапах развития старообрядчества.
ЗАМЕТКИ ОБ ЭСКАПИЗМЕ И ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ СТАРООБРЯДЦЕВ XVII–XIX вв
Эскапизм — термин, употребляющийся в исследованиях по социальной и дифференциальной психологии и истории сектантства. Он означает стремление отдельных людей, социальных, сословных, конфессиональных или иных групп к изоляции, к фанатическому ограничению или полному разрыву контактов с лицами и сообществами, принадлежащими к более широким общностям (в том числе и с государством), чтобы уйти из-под их власти и влияния. Эскапизм порождает сплоченность себе подобных в группы и формирование очень важного для них набора (системы) правил религиозного, социального, политического, бытового поведения, определяющих весь образ жизни.[1041]
В истории русских религиозных движений, выработавших свои формы эскапизма, особенно выделяется старообрядчество, противопоставившее себя с середины XVII в. господствовавшей Церкви и, вместе с тем, остававшееся вариантом православия, сохранявшим и развивавшим древлеправославные традиции. При этом надо иметь в виду сложную историю старообрядчества, его отдельных толков и ответвлений. Формы старообрядческого эскапизма, о которых мы будем говорить далее, тоже имели свою историю. В самом обобщенном виде можно было бы сказать, что строгость отдельных правил изоляции и неприятия, как правило, постепенно приводила к поиску компромисса, который обычно вел, в свою очередь, к выделению и формированию более радикальных толков, его отвергавших: филипповцы, федосеевцы, и особенно непримиримые секты бегунов, нетовцев, немоляков, дырочников, лучинковцев и т. д. Названные толки ответвлялись преимущественно от севернорусских и сибирских беспоповцев или часовенных, которым была свойственна наиболее последовательная система эскапизма. При этом, разумеется, надо иметь в виду первое и наиболее крупное разделение старообрядцев на беспоповцев и поповцев, принимавших так называемых «беглых» священников, т. е. поставленных епископами Церкви, но, перекрещенных. У поповцев была своя сложная история, требующая отдельного рассмотрения. Многие формы эскапизма, разумеется, им тоже были свойственны.
И, наконец, очень важно, что определенная часть элементов старообрядческой системы эскапизма была не выработана ими самопроизвольно, а навязана сложившейся с середины XVII в. и продолжающейся в последующее время ситуацией — конфессиональной и политической.
История изучения старообрядчества сложна и противоречива. В последние десятилетия достигнуты значительные успехи и в публикации текстов, и в исследовании важнейших вопросов блестящей полемической литературы, созданной лидерами старообрядчества в XVII–XVIII вв. Теперь уже даже в популярных изданиях и школьных учебниках не пишут просто о консервативном невежестве и изуверстве старообрядцев. Исследования филологов и историков помогли обоснованнее понимать сложный конфессионально-политический и социально-экономический клубок проблем в сочетании с многочисленными войнами и восстаниями «бунташного века» (как давно уже называют XVII в.) на фоне процессов, происходивших во многих странах Европы в XVI–XVII вв., как своеобразную и даже причудливую Реформацию — Контрреформацию.[1042]
Вожди старообрядчества очень отчетливо вырисовались как замечательные знатоки старорусской письменной традиции, ее связей и взаимоотношений со старовизантийской традицией. Прямые наследники первого поколения лидеров старообрядчества, руководители Выгорецкого общежительства дали первые в истории русской филологии образцы текстологического анализа, создали рукописный центр, сопоставимый по количеству богословских и даже светских сочинений, расходившихся по всей России, только с московским Печатным Двором середины XVII в.[1043] Хорошо известно, что грамота была распространена в старообрядческой среде шире, чем в русских селениях, стоявших в стороне от старообрядческого движения. Все это решительно заставляет расстаться со стремлением некоторых ученых XIX и даже XX в. представлять раскол лишь как расхождение с Патриаршей Церковью по чисто обрядовым моментам, таким как троеперстие, сугубая аллилуйя, обхождение амвона «посолонь», 8-конечная форма креста, написание титла на нем, изображение имени Христа в виде «Иисус» и т. д.
Старообрядцев объединяло далеко не только резко отрицательное отношение к «новообрядию» и новым книгам, а чрезвычайно напряженное ожидание «конца света», уверенность в том, что «последние времена» уже наступили и в России господствует Антихрист или, по крайней мере, его «предтечи» и «слуги».[1044] При этом имелся в виду не только сам Никон, столь активно и бескомпромиссно начавший реформу, но и царь Алексей Михайлович, на которого после лишения Никона сана Патриарха возлагались надежды на возврат к старым порядкам (вспомним увещевания Аввакума в письмах к нему). Однако Алексей Михайлович придал церковной реформе открытый политический характер. После смерти Алексея Михайловича, которая сопровождалась мистической легендой о его предсмертных мучениях как наказания за совершенные грехи, надежды возлагались на царя Федора, но преследования старообрядцев продолжались. Потом ожидали изменений, связанных с правлением Софьи. Однако она не только подтвердила Соборные постановления, но и дополнила их 12 статьями о необходимости усиления репрессий. Петр I, затмивший своих предшественников, стал восприниматься как окончательное воплощение Антихриста. Этому способствовали не только его многочисленные церковные и светские нововведения, но и расправа со стрельцами, поднявшими бунт в его отсутствие, ликвидация патриаршества, реквизиция части
