— Будьте мужественны, — сказал он удивительно спокойно. — Не поможет...
Он как бы прочел мысли Ожогина. Никита Родионович опустился на скамью. Он сразу же понял, что стучать бесполезно, его пристыдили слова: «Будьте мужественны». Они вернули Ожогину спокойствие. Ему захотелось отблагодарить незримого друга за совет, и он сказал тихо:
— Я первый раз здесь... Спасибо...
Сосед ничего не ответил. Он вздохнул и закашлялся. Кашлял долго. Ожогин взял его за плечи, стараясь осторожной лаской облегчить мучения, но тот продолжал кашлять, тело его судорожно вздрагивало. Кашель становился все тише, старик смолк. Никите Родионовичу показалось, что сосед задохнулся.
— Что с вами? — с тревогой и участием спросил он.
— Пустяки, старость... Хронический кашель... В камере он слабее, а после прогулки обостряется. Ну, да теперь уже недолго. — Никите Родионовичу показалось, что старик усмехнулся. — Еще какой-нибудь час...
Последние слова услышали и остальные заключенные. Юноша жалобно простонал:
— Значит, вы знаете, куда нас везут?
Старик не ответил.
— Говорите же, говорите! — почти закричал юноша. — Я не хочу умирать, не хочу... — И он заплакал странно, как ребенок.
Ожогин почувствовал, как что-то резануло по сердцу и к горлу подкатился ком. Опять зачастило сердце. Смерть вдруг встала перед ним черной бездной. Он сжал руками голову и стиснул зубы.
Неожиданно наступила тишина. Машина встала. Мотор заглох. Люди насторожились. Сейчас решится все, через минуту...
Послышались шаги, звяканье ключа в замке, и дверь распахнулась. Яркий солнечный свет ворвался внутрь машины и ослепил заключенных. Никита Родионович зажмурил глаза.
— Выходите! — скомандовал старший по конвою.
Заключенные начали выбираться из машины. С трудом спускались они по железной подвесной лесенке на землю и тут же выстраивались в ряд. Вышел и Ожогин. Вместе со всеми он встал в живую цепочку людей рядом с соседом по машине. Только теперь он смог хорошо разглядеть его. Высокий, сутулый, с совершенно белой головой, он напоминал Феля. Что-то своеобразное было в его взгляде — он смотрел как-то насмешливо, будто иронически улыбался всему Легкий весенний ветерок разметал его седые длинные волосы, отросшие, наверное, в тюрьме, и теперь он их приглаживал рукой и спокойно оглядывал поле, среди которого они находились. Поле, ровное, гладкое, покрытое прошлогодней травой, упиралось в лес. Теплое апрельское солнце поднимало легкий пар с земли и воздух струился, искажая очертания еще голого леса. Над синеватой стеной деревьев плыло одинокое облако, стремясь куда-то в далекую голубизну неба.
Из машины вынесли и положили на землю женщину, всю в крови. Она была мертва.
Ожогин опустил голову, ему было невыносимо тяжело. Сердце, казалось, уже не билось, он его не чувствовал, сковывающий холод наполнял грудь. Он подумал об Андрее, Алиме, Вагнере. Они ждут его, волнуются. Конечно, ждут, считают, что он должен скоро вернуться. А он уже не вернется...
«Не вернется», — эта одна мысль остановилась в сознании, и Ожогин скорее не понял, а почувствовал ее. Никита Родионович напряг все силы, чтобы избавиться от нее, заменить ее другой мыслью, мыслью о жизни...
— Эрих Фейст! — раздался вдруг голос старшего. — Вперед!
И кто-то вышел и остановился впереди.
— Бруно Зак! Гейнц Грейзер! Пауль Штилер!
Шеренга росла, а группа, в которой был Ожогин, уменьшалась.
— Герман Рош! — крикнул гестаповец.
И старик-сосед, тихо пожав руку Никите Родионовичу, отошел.
Конвоир продолжал называть фамилии. Ожогин напряженно ждал, когда вызовут его, но, будто нарочно, фамилии его не выкрикивали. Ожидание становилось все мучительнее.
— Марианна Кимель! — выкрикнул все тот же голос.
Никто не вышел.
Ожогин оглянулся. Женщин не было. Тело Марианны Кимель лежало на земле поодаль от автомобиля.
Кто-то выругался. Только сейчас Никита Родионович заметил конвоира, стоявшего у машины с листом бумаги в руке и делавшего на нем отметки. Он требовал, чтобы убитую приняли от него, но гестаповец категорически отказывался. Он ссылался на какие-то указания и правила и даже угрожал. Конвоир доказывал, что ему некуда девать труп, не везти же обратно. Гестаповец, наконец, согласился при условии, что труп отнесут на место. Махнув рукой, конвоир принял это условие и опять начал выкрикивать фамилии.
Из-за поворота дороги показался открытый грузовик с отрядом автоматчиков. Машина с рокотом подкатила и встала.
— Быстрее! — поторопил один из приехавших, очевидно, старший.
Конвоир назвал еще четыре фамилии, и Ожогин остался один. Не дожидаясь вызова, Никита Родионович шагнул вперед, но конвоир грубо остановил его:
— Куда лезешь?!
Ожогин в нерешительности застыл, потом неуверенно сделал шаг назад. Автоматчики засмеялись.
— В рай торопится, — заметил один.
Гестаповец встал перед заключенными и подал команду. Люди не двигались.
— Вперед! — зарычал он, изменившись в лице.
Тогда люди пошли, вялые, молчаливые, как тени. Никто не оглядывался. Только юноша задержался и посмотрел назад. Глаза его были широко открыты, точно он хотел сразу обнять взглядом и эту землю, и уже невидимый вдали город, и небо, залитое приветливым весенним светом.
— Ну, ну! — поторопил его автоматчик, и юноша зашагал вперед.
Лишь только группа отдалилась метров на пятнадцать, за ней последовала машина с автоматчиками. Процессия держала путь к лесу.
— Ну, отделались, — вздохнул облегченно старший конвоир, сел на подножку своей машины и закурил.
Остальные последовали его примеру. Один Ожогин остался там, где стоял, не зная, что делать.
— Иди сюда, — позвал его старший.
Никита Родионович, еще не пришедший в себя, неуверенно приблизился.
— Отдыхай пока, — сказал конвоир, — небось, перепугался насмерть.
Ожогин промолчал, хотя шутливый тон гестаповца и ободрил его, но он чувствовал в нем оскорбительные нотки. Он думал о тех девятнадцати человеках, которые шли сейчас к лесу и с которыми он мог разделить их страшную участь. Ему казалось, что он чем-то виноват перед ними, может быть, тем, что счастливее их. Он будет жить, говорить, ходить, дышать, смеяться... А они умрут. И, умирая, они почувствуют эту несправедливость.
— Если есть табак, кури, — разрешил конвоир.
Ожогин вынул сигареты и предложил их солдатам. Те охотно взяли по штуке, а старший даже две. Закурили. Никита Родионович ощутил горечь во рту и после нескольких затяжек почувствовал легкую тошноту. Он был голоден. Никотин принес легкое опьянение. Хотелось сесть или даже лечь. Выбрав сухое место, он опустился на землю
Старший советовался с солдатами, что делать с трупом. Те предлагали отвезти его в лес на машине. Вмешался шофер. Он считал эту затею глупостью и рекомендовал зарыть труп здесь, на месте.
