Все это не могло не отразиться на ее душе.
Зло, то зло, с которым она хотела бороться, совершало победное шествие, подчиняя себе попадавшихся на его пути людей, и ничто не могло остановить этого торжествующего шествия. Но чем больше проникалась она жалостью к раздавленным злом людям, к этим темным, стихийным солдатам, тем сильнее поднималась в ней ненависть к тем, кто взял на себя право управлять другими и не только ничего не сделал и не делал для уничтожения зла, а, наоборот, как будто поощрял таившееся в каждом человеке зло и помогал его проявлению. Она, мечтавшая стать для всех сестрой, никогда никого не осуждавшая, вынимавшая муху из паутины, теперь горько осуждала и готова была пойти на политическое убийство, чтобы освободить этих темных, забитых, стихийных людей от ига, поработившего их.
Вот почему Алексей, когда они встретились, снова почувствовал себя виноватым перед ней. Ему нечем было гордиться: он был опять побежден, и весь его подвиг, которым он любовался, как-то сразу потускнел. Это было опять не то!
После роспуска первой Государственной Думы[316] Алексей снова отправился в деревню, теперь вместе с сестрой Машей. Русанов, родные и все, кто знал и любил ее, а все, кто знали, те и любили, боясь, что в приподнятом боевом настроении, в каком находилась сестра Маша после возвращения с Дальнего Востока, она и в самом деле запишется в боевую организацию для свершения террористического акта, уговорили ее ехать вместе с Алексеем на работу в деревне.
Это было самое счастливое время во всей жизни Алексея, никогда раньше, никогда позже не знал он того ощущения тихой и светлой радости, которое он испытывал, находясь так близко от сестры Маши, ухаживая за ней, как брат, и стараясь угадать все ее желания.
Сестра Маша принимала эти его ухаживания так легко и просто, как будто иначе не могло и не должно было быть, и была с ним так откровенна и ласкова, что ему иногда казалось, что он для нее больше, чем брат Алексей. От этого еще нежнее становился он и еще сильнее ощущал в своем сердце то замирающую, то поющую светлые песни радость.
В одной из деревень Тульской губернии они расстались, он снова поехал в Курскую, она осталась.
И вот снова он был арестован, и снова, сидя в холодной и сырой тюрьме, он слышал в стуке своего сердца хвалебный гимн во славу сестры Маши, и сестра Маша услыхала этот гимн.
Был вечер. Сестра Маша вышла из питательного пункта, устроенного для голодающих, и пошла в березовую рощу, озаренную косыми лучами заходящего солнца. Она любила эту рощу. Белые, чистые стволы берез, уходившие в глубь рощи и сливавшиеся там в белую, чистую стену, напоминали ей храм и вызывали молитвенное настроение. Но сегодня был ветер, и стволы березок качались, и дико шумели их вершины, нагибаясь одна к другой, точно спеша передать друг другу охватившее их беспокойство. Наклонялись, выпрямлялись и снова наклонялись.
На сестру Машу их шум навеял тоску. Ей почему-то вспомнилось недавнее расставание с Алексеем. Тогда до отхода поезда оставалось довольно времени, и они вдвоем бродили в этой роще. Она чувствовала, что ему было тяжело уезжать, ей самой было грустно отпускать его, и эти близкие друг другу чувства связывали их невидимой нитью, и, странно, когда она взглянула на него, опиравшегося головой и руками, скрещенными за спиной, на белый ствол березки, глядевшего вверх, и увидала его тонко очерченный профиль, темно-русые непокорные кудри и нежный девичий румянец, ей показалось, что с ним одним, пожалуй, она могла бы быть ближе, чем бывает брат с сестрой. Эта мысль испугала ее, ей стало стыдно, что она могла подумать о себе в такое время и, смущенная, чтобы не выдать своего смущения, сказала:
— А я верю... А я верю, что и все животные, даже деревья и травы, и мы все, все будем вместе... Ведь и они тут страдают, может быть еще больше и больнее людей, даже наверно больше... Так как же потом им не быть вместе с нами?
Но тот трепет в ее голосе, едва уловимый, как трепет осеннего листика, проник в его душу и мгновенно зажег ее небывалым светом, даже голова у него закружилась. Неужели это возможно?! Неужели это — правда?!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Алексей боялся взглянуть на сестру Машу, потому что знал, что если он взглянет и увидит, что это правда, — то упадет к ее ногам и выдаст тайну своего сердца, которой стыдился, как нечистой.
— Надо идти, — сказал он глухо.
Она еще раз взглянула на него, лицо его пылало, нижняя челюсть слегка дрожала, — она поняла, что он прочел ее мысли.
— Да. Надо идти! — заговорила она быстро. — Я такая скверная, я тут говорю разное, все о себе думаю, а о вас совсем забыла. Надо идти! Надо идти!
Сестра Маша схватила его за руку и потянула за собой с неожиданной для него силой. Они побежали вместе, точно гонимые страхом, без оглядки, дальше, дальше от того места, где могло случиться что-то страшное и непоправимое для обоих.
— Если это — грех, — думала она теперь, — то для чего же Господь создал людей с жаждою этого греха.
Вспомнились его стихи:
Еще я — послушник. Из мира
Мне скоро, скоро уходить.
Уже не радует порфира
Весенних снов Хочу любить...[317]
— Да любить... Любить... Брат Алеша, милый, тоскующий брат, я хочу любить, любить.
В волнении она обхватила березку, может быть, ту самую, к которой он прислонялся тогда, и стала целовать ее, трясясь и рыдая.
На другой день сестра Маша была уже в том городе, где был арестован Алексей, назвалась его невестой и добилась свидания с ним.
Их было два свидания, по получасу каждое. И оба раза все время она держала его руку в своей руке и говорила о себе и слушала о том, как его арестовали и били, стараясь быть спокойной, — но дрожала неудержимой, внутренней дрожью. О чем только они ни говорили, все казалось для них нужным и важным, — но о своих чувствах друг к другу они не сказали ни слова. Они стыдились их. Прощаясь в последний раз, ему хотелось поцеловать ее в лоб, но он не решился, — хотелось и ей чем-нибудь выразить свое чувство к нему, но она не решилась тоже, только оба крепче пожали друг другу руки. На другой день она передала в ворота букетик полевых цветов.
Скоро арестовали и ее. Хрупкий организм сестры Маши не выдержал тюремного режима, и она умерла. Известие об ее смерти дошло до него в день вторичного освобождения из тюрьмы.
Когда Алексей очнулся от первого взрыва тоски и отчаяния, злоба и ненависть к тем, кто, как ему казалось тогда, погубил сестру Машу, с такой силой охватили его, что он не выдержал, поступил в Боевую организацию[318] и совершил политическое убийство. Это убийство было так хорошо подготовлено, что никто никогда не подозревал участия в нем Алексея и тот остался на свободе. Однако после убийства свобода ему была не нужна. Алексей вдруг ясно понял, что это не то и что своим поступком он вырыл глубокую пропасть между собою и сестрой Машей, которая осталась чистой и светлой на том берегу разделявшей их пропасти, а он, запятнанный чужой кровью, — на этом, и что не было возможности перебраться ему к ней. Вместе с тем он признал наконец и то, что всегда боялся признать во время своей партийной работы и гнал как ненужное и мешавшее этой работе, именно то, что он в ослеплении своем, как казалось ему теперь, считал народом, было вовсе не народом, а бесчисленным множеством отдельных людей, у которых не было и не могло быть никаких общих мыслей и желаний, кроме одного желания, чтобы никто и никогда не мешал каждому. Потому Алексею вся революционная его деятельность представилась такой полной лжи и обмана игрой, что он не мог оставаться более в партии. Единственно нужным и важным для него теперь было найти во что бы то ни стало путь через пропасть, отделявшую его от сестры Маши, и этот путь был указан ею же — “Евангелие, такое простое, как луг, на котором растут полевые цветочки, один другого краше”.
