«Эжени, смотри у меня!» — перекосился англичанин.
«Смотрите сами, сударь: тут совсем недалеко полицейский участок, а жандармы не церемонятся с перебравшими хамами, которые пристают к приличным женщинам».
Артур, когда-то столь безжалостный и бессовестный, был повержен наповал; не успел он обрести дар речи, как Эжени уже скрылась в толпе.
Столкновение произошло вскоре после его возвращения во Францию, и больше благодаря моим стараниям подобные встречи не вносили беспокойство в тихое существование Эжени.
Но вот прошел год, и в Париж приехал из провинции некий молодой человек; звали его Альфред Пейроль. Он хотел завершить коммерческое образование в столичной банковской конторе и привез с собой рекомендательное письмо от своего отца к господину Легале. Приняли его у негоцианта как родного, как сына старинного друга главы семьи. Он понравился госпоже Легале, но особенно — юной барышне Сильвии Легале. Он был юн, весел, горяч, превосходно рассказывал остроумные истории — с тем оригинальным колоритом, который происходит от провинциальной простоты. Он бесподобно излагал свои впечатления о Париже, вкладывая в рассказ столько чистосердечия и так чудно всему изумляясь, что вызывал общий хохот, не выставляя себя на смех; редко встречается человек, обладающий таким даром видеть нелепое в других и в то же время не быть смешным. Кроме того, по складу ума — отважного, решительного, ловкого и терпеливого, он мог бы далеко пойти, если бы не свойственная ему, по общему мнению, инфантильность. Его природа вечно боролась с данным ему воспитанием. В течение долгого времени Эжени никак не замечала знаков внимания, которые он ей оказывал, пока не получила крайне своеобразное предупреждение. Сильвию все больше привлекал симпатичный провинциал, проводивший в ателье чуть ли не каждый вечер в компании дюжины барышень. Хотя ему исполнилось недавно двадцать четыре года, он был еще совсем зелен душой и разумом, а после уединенной жизни в кругу родных он попал в другую среду, где требовался не только сформировавшийся для решительных дел характер, но и некоторая осведомленность в самых заурядных вещах; в общем, Альфред оказался весьма приятным молодым человеком. Однажды вечером Сильвия осталась вдвоем с Эжени, чтобы помочь ей закончить срочный заказ, и вдруг зашептала тихо-тихо, хотя все уже ушли спать:
«Вы заметили, что господин Альфред ухаживает за мной?»
«Нет, не заметила», — ответила Эжени, которая едва ли пару раз подняла глаза на Альфреда с тех пор, как он появился у госпожи Легале.
«Так вы думаете, что он меня не любит?» — встревожилась Сильвия.
«Да нет, что вы, я этого не говорила; просто я ничего не видела. Я, к сожалению, такая рассеянная…»
«Тогда, Эжени, умоляю, присмотритесь к нему».
«Но зачем?»
«Видите ли… Я так хотела бы знать… Не ошибаюсь ли я…»
«Но к чему это вам?»
«Похоже, я влюбилась в него», — призналась Сильвия, не поднимая глаз.
Эжени внимательно взглянула на девушку. Любовь — она часто слышала это слово, но для нее оно имело ужасное значение. С одной стороны, все ее несчастья происходили от этого слова, с другой — она видела, что все бесчинства Терезы тоже от любви. Но искреннее и прелестное личико Сильвии говорило о другом чувстве, которого она не знала, — нежном и чистом. Помедлив, Эжени откликнулась наконец:
«Ах! Так вы любите его!»
«Да, люблю. Когда Альфред входит, я волнуюсь, словно целую вечность ждала его появления; когда он говорит со мной, то мне кажется, я понимаю его слова совсем не так, как слова других людей: он касается меня своим голосом, как если бы дотронулся рукой. Я слышу этот голос со всех сторон, он как бы обволакивает меня. Если он делает мне комплимент, то я так счастлива, так счастлива, что готова заплакать, а если он посмеивается надо мной, то мне хочется плакать от горя…»
«Ох, — вздохнула Эжени, — но раз вы его так любите, то как же он должен любить вас!»
«Но он же ничего не знает… О таких вещах не принято говорить».
«Ну а он, он ничего не говорил?»
«Разве он посмеет? Луи, прежде чем жениться на моей сестре, два года тихо обожал ее и молчал, пока мой батюшка, не вытерпев, не объявил ей об этом сам».
Какая жизнь! Какая любовь! Какие свежие, розовые тени, неведомые прошедшей через гибельные пропасти душе, которая не бьется больше об острые углы только потому, что очутилась в ровной и жаркой пустыне! Слезы навернулись на глаза Эжени, но она их сдержала, ибо не могла объяснить их происхождение собеседнице, которая так простодушно выкладывала свой секрет. Эжени стало интересно, что произойдет дальше на этой прекрасной аллее, куда ей самой дорога была заказана, и она обещала Сильвии узнать, какие чувства питает к ней Альфред. На следующий день, поглядывая украдкой на юношу, она подметила, что к Сильвии он относился точно так же, как и к другим, а если он и оказывал кому-то больше знаков внимания, так только ей самой. Но эти наблюдения не укладывались в ее голове. Наступил вечер, и Сильвия снова оказалась рядом с Эжени.
«Ну что? Правда ведь, Альфред меня любит? — защебетала Сильвия. — Он так лестно отозвался о моей прическе…»
«Да, конечно, — проговорила Эжени, со страхом наблюдая за слишком далекими плутаниями наивного создания. — Конечно, но ровно то же самое, слово в слово, он повторил и мне».
«А что еще ему оставалось делать? Иначе было бы слишком заметно… А потом — как он подобрал мою вышивку, когда я ее обронила, вы видели? Как она мила — сказал он; как долго он держал в руках вещь, которая еще хранила тепло моих рук; и как, наконец, он смотрел на меня, когда возвращал мне ее! Да ведь эта вышивка чуть не обожгла мне пальцы, когда я дотронулась до нее!»
«Да, это так, — сказала Эжени, — все так и было…» — повторила она, склонив голову и грустно глядя перед собой.
Она хранила молчание, пока Сильвия не спросила ее удивленно:
«Но что с вами? О чем вы задумались?»
«Так, ни о чем… — Эжени помолчала, но, собравшись с духом, произнесла: — И все-таки не хочу вводить вас в заблуждение и способствовать вашей любви, если вас, судя по всему, не любят, ибо это будет ужасно, когда вашей любовью пренебрегут».
«Как? Но разве что-нибудь не так?»
«А вы не заметили, как одна из барышень выпустила из рук платок, который он подобрал и точно так же долго держал в руках?»
«Да-да, — ответила Сильвия, — то был ваш платок. Он комкал его, завязывал узлом, а потом развязывал, прикладывал к лицу словно вуаль, в общем — дурачился и смеялся; но это же совсем другое дело!»
Накануне Эжени познала, что такое детская влюбленность, а сейчас она ясно видела то простодушное ослепление, которое почти всегда сопутствует подобной страсти, и, опасаясь разбить столь нежное еще сердце, лишив его приятных заблуждений, не посмела открыть истинное положение вещей. К тому же разве она сама застрахована от ошибки? Может быть, она слишком много видит в совершенно ничего не значащих вещах?
Прошло еще несколько дней, и Эжени, наблюдая за самыми незначительными с виду действиями Альфреда, почти что вынуждена была признать, что именно ей предназначались эти беглые взгляды, эти двусмысленности в словах, эти резкие переходы от радости и веселья к мрачной задумчивости, в общем — все те слова любви, которая не может говорить вслух. Меж тем Сильвия не замечала ничего, а вернее — замечала только то, что льстило ее надеждам и, каждый вечер доверчиво рассказывая Эжени о том, по каким хрупким признакам она раскрывает чувства Альфреда к ней, давала понять невольной сопернице, насколько ее предположения ближе к истине. Эжени, жалея девочку, казнила себя, словно ребенка предала. Она сама еще не совсем отошла от боли после выпавших на ее долю тяжких испытаний и потому, не желая ввязываться в какую-либо новую борьбу, решила построить перед Альфредом как можно больше труднопреодолимых препятствий. Под предлогом, что ее рабочее место находится слишком далеко от лампы, размещенной возле госпожи Легале, она переехала в угол, где, казалось, ее не будет видно за длинным рядом остальных работниц. Этим она дала Альфреду только повод показать ей, что он ищет ее повсюду и найдет где угодно.
Он отнимал рукоделие у одной барышни, мешал изо всех сил другой, просил позвать третью, принести что-нибудь четвертую и от места к месту перебирался вплотную к госпоже Легале и Эжени; в отличие от остальных, он не мог ничего ей приказать, да и не смел даже ни о чем заикнуться в ее присутствии, но рядом с ней он дышал полной грудью.
Госпожа Легале посмеивалась над сумасшедшими причудами юноши, называя его в шутку главным распорядителем мастерской.
На следующий день Сильвия тоже пожелала перебраться в отдаленный уголок, где сидела ее матушка; и поскольку он опять там оказался, то она конечно же вообразила, что это ради нее. В другой вечер, если Эжени появлялась с повязанной вокруг шеи черной ленточкой, он тут же кричал на все ателье, что нет ничего прекраснее черных лент, а Сильвия говорила Эжени:
