Провожала Олександра, подошел к нему солдат — прикурить. С солдатом мы очутились в одном вагоне после пересадки. Заходил в наш отсек. Не любит ни карты, ни домино. Молчал. Почитывал книгу об одиночных морских путешествиях. Посматривал поверх книги на меня. Тревожно становилось. Собирается на будущий год поступать в океанографический институт. Поступит. Серьезный.
Проснулась в Омске от диспетчерских голосов. Стояли на подходе к вокзалу. С двух сторон поезд заперт составами с углем, нефтью, грузовиками.
Духота. В тамбуре с открытой дверью воздух не лучше. Появился солдат. Гуляли на перроне. Смотрели из тамбура на ночной город. Довольно далеко от линии горели два факела. Ближний факел, оранжево-красный, был раздвоен, как змеиный язык. Отвратительность воздуха усиливалась. Проводница, едва мы попросили ее включить в вагоне вентиляцию, рассердилась: не включит. Перегон от Омска до Барабинска очень пыльный, и летит черная сажа. Внутри вагона все загрязнится.
Солдат сказал, что человечество больно безумием. Разве здоровое человечество довело бы дело до чудовищного загрязнения воздуха, воды, почвы, пищи. Солдат мечтает посвятить себя защите океанов.
Человек! Волнуется за мир. Знает, для чего будет жить. Ни о чем-то я не волнуюсь, кроме собственной особы и еще нескольких людей, и не знаю, чему буду служить. Как так получилось? Большая уж: 18 лет.
Солдату, Чугарникову Ивану, надо сходить на станции Чаны. Есть еще озеро Чаны, огромное. Он живет возле озера. Очень им восхищался. Перед Чанами, когда стоял с чемоданом в тамбуре, неожиданно попросил, чтобы с ним сошла и я.
Пошутила:
— Кто океаны будет защищать?
— Я.
— Где же буду я?
— На берегу.
— Нетушки.
— С собой буду брать.
— Детей тоже?
— У моих родителей будем оставлять.
Вспомнила слова папы:
— «Женщины любят, чтобы им посвящали жизнь».
— Слишком велика жертва.
— Нетушки.
— Предложение остается в силе.
У самых Чанов душа у меня разрывалась от желания сойти.
Город Фрунзе. Бабушка удивилась, что я без подарков. Сказала, что не успела купить. Дед вскоре уехал на пасеку в горы. Он пчеловод. Веселый, умный, всегда и везде что-нибудь напевает. Когда выпьет, говорит: «Я до ста годов проживу!» Мама моя зовет его Золотая игла. Он портной. Всем в семье шил пальто, шубы, костюмы. Зрение упало — в пасечники. Дед Михаил Дмитриевич добрый, бабка Анастасия Ефимовна — скряга, но хорошая. Все прячет у себя в сундуке. Деньги про черный день копит. Всегда прибедняется. Обе челюсти зубов у нее вставные. Тоже любит петь, но религиозное.
Из дома письмо. Прочитала. Изорвала. Я сказала деду с бабушкой: уехала из-за отчима, а мама напрямик — убежала.
Поступила в школу рабочей молодежи. Соседка по парте — Удвалова Тамара. Стали ходить с ней в парк. Возле танцплощадки она познакомила меня с двумя черноволосыми парнями. У обоих — рубашки вышитые, украинские. Пошли танцевать. Мой партнер — Туляходжаев Назир — высокий, худой, весь черный, открытые глаза.
Из-за рубашек, за вислые усы мы называли их узбекскими хохлами. Чаще Назир надевает серый костюм. Весь он выутюженный, нарядный, с фотоаппаратом. Русский знает хорошо, правда, вместо «положи» говорит «повесь»: «повесь книгу», «повесь яблоко». После и я так стала говорить.
Часто мы встречались. Танцевал плохо. Бродили. Говорил, если не буду его женой — зарежется. Немного погодя стал добавлять: зарежет и меня. Показывал нож. Всегда с собой носил. Плакал. Слезы били из глаз, как родник из земли. Говорил: сирота, нет родственников, рос в детдоме, не знает узбекских семейных обычаев, родной язык плохо знает. Говорил, хочет жить для меня.
Разжалобил. Хороший человек, настрадался, должно же вознаградиться его сиротство.
Бабушка и соседи предостерегали: не уживетесь, покуда не выйдешь на самостоятельную дорогу. Но если твердо решила выходить за Назира — прежде вникни в его характер, он пусть твой вызнает. Ты на Урале выросла, он на Востоке. А то он начнет свои обычаи ломить, ты — свои. Муж к жене должен применяться, она к нему, иначе вам не поживется. Отговаривают — хочется поступить наоборот. Так и тут.
Говорю ему: доучусь в десятилетке, тогда... Отвечает: учись хоть десять, хоть пятнадцать лет.
Сердился: брезгую его поцелуями. Брезговала и боялась. Казался мне толковым, многоопытным. Все умеет, а я — ничего. Делал изумительные фотографии. Пачками приносил. И всё на них я. Говорил: всю ночь печатает, мечтая обо мне.
Он учился в кооперативной школе. Бросил.
Встречались возле кинотеатра «Ала-Тоо». Однажды неожиданно пришел с двоюродной сестрой. Они горячо говорили с сестрой. Он переводил: сестра уверена — мы рождены друг для дружки, предлагает жить у нее и мужа.
Назир сказал, чтобы завтра утром я ушла из дома.
Я легла спать на крыше: очень было жарко. Плакала, Говорила себе, что буду каяться.
Решилась — вспомнила мамины слова: «Восточные мужчины любят русских женщин». Мама ведь не только в Киргизии жила, по всей Средней Азии, знала про отношения в семье, психологию мужчин, да и женщин, про покупку невест — калым. Я сама кое-что знала о национальностях, близких к этим народам. У отца в тресте, когда он жил с нами, были уроженцы Башкирии, Казахстана, Татарии. Они зазывали отца к себе на родину: на барашка, на бешбармак, на рыбалку, на праздник уразу, на козлодранье... Мама не ездила с ним: «Повод для гульбища не прельщает». А меня посылала: «При ребенке будет ограничивать себя». Правильно: при мне в меру пил. Из аулов обычно выносила впечатление о молчаливости женщин и девушек, о застенчивости, о вкрадчивости, о том, что они не сидят без дела. Мужчины обособились, правят, празднуют, требуют почтения. Спрашивала отца: «Почему так?» Объяснял тысячелетними традициями.
Покинула дом без вещей. Написала бабушке с дедушкой записку: «Ушла с Назиром навсегда!»
Он ждал. Тюбетейку (допа) на меня надел новую, красивую. Сказал: сейчас все будут смотреть на меня из-за красивой допы. Повадками Назир иногда походил на мужчин из аулов. Я сердилась, обзывала его баем. Он оправдывался: куда денешься? Пережиток прошлого. Смотрели. Некоторые посмеивались надо мной. Шалость тоже замечала во взглядах и зависть.
Пошли на базар. Купили все для плова. Вместе сфотографировались.
Варили плов у сестры его. Он варил сам. Я выбирала рис. Морковь резал сам. Чистила чеснок. Готовили во дворе, в казане. Дома был муж сестры, он киргиз, 58 лет, ей — 30. Она кондуктор. Очень красивые длинные косы. Мечтала быть актрисой. Ее звать Зейнаб, его — Джангазиев Амеркул. Назир звал его пача (зять), я — дядя Амеркул. Он говорил: «Живите, абы было согласие. И обязательно зарегистрируйтесь».
На улице было темно, прохладно: рядом горы. Дым, казан, высокие стены из глины... Нравилось, как в детстве, среди гор или в казахской бесконечной степи.
Они ели руками, я — ложкой. Дядя Амеркул говорил: руками есть негигиенично. Назир поддакивал. Ели на полу, на кошме, поверх кошмы — скатерка (дастархан). Плов лежал холмом в огромном блюде, сверху — мясо, чеснок. И с яблоками плов приготовили. Объедение!
Книг было много у них — стеллаж. Дядя Амеркул, он партийный и работает в типографии.
Они спали во дворе, мы — в доме. Назир промаялся всю ночь. Не получалось. Женщины были у него, девушек не было.
Наутро я чуть не ушла: отвращение. Он страдал. Такого убийственного отчаяния не наблюдала: «Неужели я не мужчина?» Это и удержало. Произошло все днем. Понес простынь показывать друзьям.
Зейнаб относится хорошо. Все по хозяйству делаю сама.
Мужские притязания Назира нестерпимы. Никакой радости. Кто-то из девчонок уверял: нет ничего радостней. Отталкиваю. Реву. Ненавижу.
Сказала, что забеременела. Не поверил: очень скоро.
Кашлял. Отнял от губ носовой платок — кровь. Испугалась. Признался: туберкулез. Лечили. Стала закрытая форма. Теперь, наверно, опять открытая. Из-за туберкулеза освобожден от службы в армии. В тубдиспансер не хочет идти. Написала маме.
Лечится в тубдиспансере. Вечернюю школу иногда пропускаю из-за хлопот по дому.
Уговорила переехать на частную квартиру. Стала ходить в школу постоянно. Он с подозрением: видел с каким-то мужчиной. А я дедушку с бабушкой не навещала. Пьяный ревновал нахальней: бил. Как ударит — синяк.
На танцы не ходим, в кино — редко. Пошли в театр на узбекскую постановку. Назир был пьяный, и нас выдворили.
Сдала экзамены, а 21 июля родила Назиру. В первый день он не пришел в роддом, только на второй. Сказал: искал работу. Был как будто рад дочке. На присланные моей мамой деньги купил большое ватное одеяло из расчета на себя и Назиру. Приданое приготовила раньше. Первое время Назира спала в чемодане.
