как предполагала Роса — предполагала, ибо не была очевидицей, в тот момент она на кухне наливала четыре стакана сока манго, — с очередного злонамеренного вопроса, которыми отец любил подколоть своих гостей: естественно, ее гостей, а не его; а может, все началось с какой-то декларации принципов бедной ни в чем не виноватой Росы Мендес — во всяком случае, именно ее голос звучал громче всех в гостиной. Видимо, она заговорила о своей любви к кино, и Оскар Амальфитано поинтересовался, знает ли Мендес, что такое иллюзия движения. Однако ответ — и это было совершенно ожидаемо — пришел с другой стороны: от Чарли Круса. Который сказал, что иллюзия движения — это иллюзия, существующая за счет персистенции образов на сетчатке глаза.
— Именно, — сказал отец, — образы отражаются в течение миллисекунды на сетчатке глаза.
И тогда он, уже не обращая внимания на Росу Мендес (а та наверняка сказала «фигасе…», ибо невежество ее было велико, однако великими также были ее способность удивляться и желание учиться), прямо спросил Чарли, кто же эту штуку, персистенцию образа, открыл, и тот ответил, что нет, имени не вспомнит, но совершенно уверен, что это был француз. На что отец ответил:
— Именно, француз. Профессор Плато.
Профессор, открыв этот механизм, подобно акуле бросился экспериментировать с помощью различных аппаратов собственного изобретения и изготовления, и целью его было создать визуальный эффект движения, прокручивая картинки на большой скорости. Так на свет появился стробоскоп.
— Вы знаете, что это? — спросил Оскар Амальфитано.
— У меня в детстве такой был, — сказал Чарли Крус. — А еще у меня был волшебный диск.
— Волшебный диск! Как интересно! Вы его хорошо помните? Сможете описать?
— Да я его сейчас сделать могу, и нужны мне тонкая прочная картонка, два цветных карандаша и нитка — если я ничего не забыл.
— О нет, о нет, о нет, не нужно. Мне хватит подробного описания. Неким образом у нас у всех в мозгу плавают и крутятся миллионы волшебных дисков.
— Серьезно? — спросил Чарли Крус.
— Хренасе… — пробормотала Роса Мендес.
— В общем, там был нарисован смеющийся пьянчужка. Это было нарисовано с одной стороны диска. А с другой нарисовали тюремную камеру, в смысле, решетку камеры. И когда диск крутился, пьянчужка оказывался в тюрьме, — принялся рассказывать Чарли Крус.
— Но ведь это же не повод смеяться, правда? — проговорил Оскар Амальфитано.
— Нет, не повод, — вздохнул Чарли Крус.
— Тем не менее пьянчужка (кстати, а почему вы называете его пьянчужкой, а не пьяницей?) смеялся, наверное, потому, что он и знать не знал, что сидит в тюрьме.
В течение нескольких секунд, вспоминала потом Роса, Чарли Крус смотрел на отца другим взглядом — словно бы примеривался, куда еще может завести их беседа. Чарли Крус, как уже было сказано, был человеком спокойным, и в течение этих секунд его спокойствие, в полном смысле слова спокойствие, его невозмутимость, никуда не делись, но что-то тем не менее, что-то произошло у него внутри, словно бы линза, через которую он до того наблюдал отца, уже не годилась и он, совершенно невозмутимо, менял ее на другую — операция эта заняла долю секунды, но во время нее взгляд Чарли по необходимости лишался эмоций или становился пустым, во всяком случае, свободным, а все почему? Потому что одну линзу вынимали, а другую вставляли, и обе вещи не получалось делать одновременно, — и вот на эту долю секунды, которую Роса очень хорошо запомнила, словно бы это с ней случилось, лицо Чарли Круса оставалось пустым и опустошалось, причем со скоростью, скажем, невероятной, скажем, со скоростью света, — пусть здесь стоит это гротескное сравнение, ведь оно отчасти подходит — так вот, опустошение лица было тотальным, включало и волосы, и зубы, хотя, что уж тут говорить про волосы или зубы — да по сравнению с этим опустошением это такая малость, и черты лица, морщины, лопнувшие капилляры, поры — все это опустошалось, оставалось без защиты, все это так закручивалось, что единственной нормальной реакцией могло бы стать, но не стало, головокружение и тошнота.
— Пьянчужка смеется, потому что думает — я свободен, но на самом деле он в тюрьме, — сказал Оскар Амальфитано, — и здесь, скажем так, и заключен комизм этого эпизода, однако также очевидно, что тюрьма нарисована на другой стороне диска, из чего мы можем сделать вывод, что пьянчужка смеется, ибо мы думаем, что он в тюрьме, и не догадываемся, что тюрьма-то на одной стороне, а пьянчужка — на другой и что это и есть реальность, сколько бы мы ни крутили диск и уверялись, что пьянчужка за решеткой. На самом деле мы даже можем догадаться, отчего смеется пьянчужка: он смеется над нашей доверчивостью, то есть над нашими глазами.
А через некоторое время случилось нечто, сильно изменившее жизнь Росы. Она возвращалась из университета пешком, и вдруг кто-то ее окликнул. Парень ее возраста, однокашник, припарковался рядом с тротуаром и предложил довезти до дома. Не садясь в машину, она ответила, что хотела бы зайти попить чего-нибудь в кафетерий поблизости — там были кондиционеры. Парнишка вызвался пойти с ней, и Роса согласилась. Она села в машину и показывала, куда свернуть. Кафетерий оказался новым и просторным, с залом в форме буквы L, обставлен в американском стиле: ряды столов и огромные, от пола, окна, в которые било солнце. Некоторое время Роса с парнишкой болтали о том о сем. Потом тот сказал, что ему пора, и поднялся. Они простились, поцеловав друг друга в щеку, и Роса попросила официантку принести кофе. Потом открыла книгу по истории мексиканской живописи двадцатого века и принялась за чтение главы, посвященной Паалену. В эти часы кафетерий наполовину пустовал. Слышались голоса с кухни, где одна женщина что-то советовала другой, слышались шаги официантки, которая время от времени подходила к кофеварке и предлагала еще кофе тем немногим клиентам, что сидели, весьма далеко друг от друга, за столами. И вдруг кто-то, чьих шагов Роса не расслышала, сказал: «Ты — шлюха». Голос заставил ее подскочить на месте, и она подняла глаза на говорившего: это глупая шутка или ее с кем-то перепутали? Рядом с ней стоял Чучо Флорес. Растерявшись, она сумела выдавить из себя «садись», однако Чучо, почти не разжимая губ, велел ей встать и идти за ним. Она поинтересовалась, куда он собрался идти. Домой, проговорил Чучо Флорес. Лицо у него было красное, и с него градом катился пот. Роса сказала, что никуда не пойдет. Чучо Флорес тогда спросил: кто был тот парень, с которым она целовалась?
— Так, приятель по университету, — ответила Роса и заметила, что руки у Чучо дрожат.
— Ты шлюха, — снова сказал он.
А потом принялся бормотать сквозь
