— Ты правильно сделала, моя бесценная, — кивнул Набусардар, сжимая в своих ладонях ее руки. — Сознаюсь, мне было известно, что дом ваш сожгли, но я не хотел печалить тебя злой вестью. Я давно предлагал твоему отцу поселиться в моем дворце, но он отказался. Просил отпустить его на землю предков. Не взял и денег; надеюсь, он примет их от тебя.
— Пока жива Таба, сестра Синиба, я за отца спокойна. Она такая же бесстрашная, как и мой дядя. Неспроста послала она мне кинжал. Запертая в четырех стенах, плененная твоей любовью, я забыла о том, что творится на белом свете. Не знала даже, что персы сокрушили Мидийскую стену, что под Холмами пали двадцать тысяч воинов и храбрый Наби-Иллабрат. Об этом я узнала только теперь. Если бы не кинжал, я до сих пор ходила бы как зачарованная вокруг своей «Матери с младенцем». Кинжал вернул меня к действительности, и вот я здесь. Ты понял меня?
— Не совсем… Что же все-таки привело тебя сюда?
Под окнами зазвенели мечи — новые, булатные мечи, выкованные на заказ оружейниками из Дамаска. Солдаты рубились, испытывая их прочность.
Заслышав звон металла, Набусардар встрепенулся.
— Пойдем, я хочу, чтобы ты видела, какими мечами вооружил я мою армию.
Они наблюдали с террасы за молниеподобным сверканием мечей на плацу, и тут Нанаи проговорила умоляюще:
— Я пришла к тебе просить, чтобы ты опоясал меня мечом, о мой господин.
Он вздрогнул — что такое она говорит?
— Да, за этим. я и пришла к тебе. У тебя полегло двадцать тысяч воинов, вот я и решила, что смогу заменить хоть одного из них.
Теперь он понял. В голове его разом прояснилось, точно вспыхнули миллионы факелов, их пламя рассеяло угрюмый сумрак, в который вверг его душу Итара. Нет, нет, совсем он не одинок! Она — с ним, она неотделима от него, как неотделимо дыхание от живого тела, луч от солнца, роса от зари. Сбылось то, о чем мечтал он!
— Ты готова заменить одного из двадцати тысяч павших… А для меня ты значишь много больше. Ты до последнего дыхания будешь защищать Вавилонию, верю, но нельзя же всем умереть. Кому-то и жить надобно. Ты вернешься в Борсиппу и там переждешь злую годину. Я уже не смогу покинуть армию, но сердцем всегда буду рядом с тобой. Твой образ для меня — и меч и щит в бою. Клянусь, я одолею персов, а если царь и тогда откажет мне в моей просьбе, я сложу с себя благородный сан и все равно возьму тебя в жены. Я и теперь считаю тебя женой, матерью моих сыновей, которых подарит мне твое благословенное лоно.
— Я единственная наследница рода Гамаданов, господин, — стояла на своем Нанаи, — и мой долг — в годину опасности защищать родину с оружием в руках наравне с мужчинами. Не знать мне покоя ни днем, ни ночью, если я сложа руки буду смотреть, как умирают другие, как ты рискуешь жизнью…
— Я поклялся тебе одолеть персов, еще раз клянусь в этом священной нашей родиной и нашей любовью. Возвращайся в Борсиппу и жди победного конца этой кровавой войны. Никто не вправе потребовать, чтобы я и тебя принес в жертву; сознание, что ты жива, придает мне силы. Мысль о том, что ты в безопасности, наполнит меня отвагой. Твоя гибель подкосит меня. Послушайся, моя несравненная, жена моя, кровь и жизнь моя.
Услышав эти слова, Нанаи затрепетала, словно ольховая веточка на ветру.
Она бросилась ему на грудь и обвила руками его шею. Набусардар понял — она уступила… Он обнял ее и прижался щекой к ее кудрям.
Стало так тихо, что звуки дыхания и падающих капель в водяных часах казались им звоном колоколов.
Но снова тишину пронзил лязг мечей во дворе.
Набусардар отстранил ее:
— Мы должны расстаться, любовь моя, опора и щит мои, да хранит тебя твой Энлиль.
— Когда же я увижу тебя, мой бесценный? Долго ли продлится война? Не знаю, переживу ли я разлуку… Набусардар сокрушенно покачал головой.
— Война, видно, затянется, но мы не должны терять мужества.
Он осыпал ее поцелуями — целовал ей лоб, глаза. перецеловал каждую прядь на висках.
— Мне пора, Нанаи. пора…
Она выскользнула из его объятий, дрожа всем телом от тревоги и счастья.
— Да, пора…
Голос ее звучал чисто и звонко, но печально, будто колокол, в который мастер заколдовал свою боль.
Она поправила шлем на меднокудрой голове, запахнула длинный плащ и двинулась к выходу.
— Я велю солдатам проводить тебя, чтоб с тобой ничего не случилось. Они проводят тебя до самой Борсиппы, до нашего дворца.
— Не тревожься. Гляди. — Она приподняла полу плаща — на правом боку висел короткий меч, на левом — плетеный хлыст.
— И все-таки мне будет спокойнее, если тебя проводят.
— Ни одна душа не узнает во мне женщину. Даже стражники на мосту приветствовали меня как одного из твоих военачальников.
— Вавилон бурлит, моя бесценная, мало ли что Может случиться. Вдруг, когда ты будешь возвращаться, поднимут мост?
— Дай мне грамоту, что я твой гонец, и все будет в порядке.
Набусардар достал из стола глиняную, скрепленную печатью табличку и протянул ее Нанаи.
— Этого достаточно, даже если тебя остановит царь. — И добавил: — Но все-таки будь осторожна.
Он проводил Нанаи до ворот.
Молча сжал ее горячие руки и еще долго — после того как она ушла — ощущал на ладонях их тепло и ласку — все, что осталось ему на долгие месяцы войны.
* * *
Бабилу, Город Городов, гордившийся начертанным на его знамени призывом: «Радуйтесь с богами!» — приуныл, поддавшись слабости и малодушию. Всемогущие боги оказались не в состоянии укрепить волю человека и рассеять его мрачные предчувствия. Небожитель Мардук, покоритель хаоса и покровитель мужества, не умел избавить людей от тревоги; растущему в их душах смятению он не смог противопоставить чувство уверенности и тем самым обрек их на томительное ожидание безрадостного будущего.
Людей вновь охватило безумие, словно вернулся знойный ава, месяц смерти, но, не в силах томиться взаперти, они высыпали на улицу, сходились небольшими группами, с боязнью выспрашивали друг друга о новостях. Тысячи нелепых предсказаний и лживых посул возмутителей спокойствия передавались из уст в уста. Слово волновало народ, как ветер море. Надвигалась буря, буря опустошительная.
Улочкой, на которой жили гребенщики, шел жрец, полы его длинного одеяния цеплялись за кусты винограда, увешанные тяжелыми розовыми гроздьями. Бритые лицо и голова его лоснились, громко стучали твердые сандалии, надетые на босу ногу.
Казалось, он не обращал внимания на встречных, которые судачили и сетовали, но вот, бросив украдкой взгляд на одну из группок, жрец вдруг остановился.
Говорила жена тупоносого мастера:
— Он потому такой сильный, что его вскормили волчьим молоком…
— Волчьим, молоком? — с удивлением повторяют слушатели.
А годовалый сынишка разносчицы Изибы, который ползет на животе за семенящим вразвалку голубем, вскидывает курчавую головку, точно понимая, о чем говорят взрослые, точно соглашаясь с тем, что от волчьего молока человек и в самом деле становится сильным.
— Святая правда, — щурится подмастерье, обтачивая буйволиный рог.
— мой брат грузит на пристани бочонки с оловом, которые отсылают в Индию, там ему такого порассказали…
— Гм! — делает большие глаза Села, переставая грызть тыквенные семечки. — А ну, выкладывай, что знаешь.
— А вот послушай: Кира вскормила волчица… Женщины ахнули.
Мастер хмыкнул, разинул рот и задумчиво постучал ногтем по щербатому зубу, недоверчиво покачав головой.
— Хозяин не верит, — обиженно бросил подмастерье. — А вот один грек из Коринфа говорил, что волчица зачала его от лесного бога, и один перс из Суз это подтвердил. Оттого Кир так могуч и непобедим. Он может угадывать чужие мысли, вызывать ураган, испепелять взглядом жилища.
Мурашки забегали по спинам слушателей, а Села прижалась спиной к стене:
— Ну, если правда это, пускай он угадает мои мысли и испепелит мое тело своим жаром…
— У тебя одно на уме, бесстыдница, — сплюнул подмастерье. — Вот погоди — испепелит тебя Кир… в геенне огненной…
Заложив руки за голову, Села потянулась, словно кошка.
Молодой корабельщик, сын перекупщика рогов, не сводил с нее жадного взгляда. Жилы на его загорелой шее вздулись.
— Села, — проговорил он не громко, охваченный волнением.
В ту же минуту Селу окликнула мать, желая ее предостеречь.
— Ха-ха! — Села в ответ показала жемчужные зубы.
Не дожидаться же ей со страхом в сердце и скорбью во взгляде прихода персидского властелина. Не страха и слез ждет она от жизни. Все свои мечты она поверяет наперснице-каморке, и та ее ни в чем ни разу не упрекнула — ее каморка под чахлым платаном, обрамленная гирляндами кровавых пионов, каморка, где стоит ее ложе, мягкое ложе из овечьих шкур…
Подмигнув корабельщику — дескать, как-нибудь наведайся ко мне, — огнеокая Села скользнула в калитку двора. Раззадоренный корабельщик тотчас последовал за нею, с трудом ступая непослушными дрожащими ногами по ее обжигающим следам. Но Села захлопнула дверь перед самым его носом и рассмеялась задорным молодым смехом.
