и мои. Всё у нас будет хорошо, Лёня. Плохое осталось позади, может, оно поджидает нас и впереди, но теперь-то мы вместе. Мы, знаешь, как два непрошибаемых солдата, каждый из которых вернулся со своей войны и теперь ищет мира. Вдвоём мы его найдём. Я обещаю.
Алёна взяла ладонь Влады, накрыла ей часть своего лица. Соприкосновение кож… чуть наклонённая голова, чуть приоткрытые губы, чуть дрожащее сердце.
– У нас всё будет хорошо, подруга. Спасибо, что…вытираешь мне сопли. Мне не хватало такого человека.
И следующие несколько минут они простояли в полной тишине, смотря друг другу в глаза: Влада – полностью обнажённая, Алёна – с не застёгнутой на одну пуговицу блузкой. Стояли не произносили ни слова, уходя от реальности мира и предвкушая будущее.
Закат.
Старый пикап.
И летящие над горизонтом птицы, наслаждающиеся свободой.
* * *
Зелёный – грех, так ведь?
Жёлтый – искупление, прощение, начало новой жизни.
Но если Джонни всё делал правильно, почему тогда вокруг был только зелёный?! Светло-зелёные стены школьного коридора будто шептались за его спиной и незаметно приближались друг к другу, сдвигаясь на считанные сантиметры. Но сдвигались. Каждый шаг разрывал тишину на мелкие куски. Рубашка под пиджаком прилипла к телу и сковывала движения. Рубашка была зелёной. Стены были зелёными. Двери классов были зелёными. И только дверка в самом конце коридора оставалась белой.
Дверь в школьный туалет с пятью кабинками.
Джонни понимал, что находится во сне, но в СЛИШКОМ настоящем сне. Если человеку когда-нибудь и снятся такие сны, то раз или два за всю жизнь. Если нет, значит, Джонни сошёл с ума. Нельзя во сне ТАК чётко слышать гудение ламп. Казалось, оно не смело перебивать тишину, но всё равно давило на нервы своей монотонностью. Если бы преступников вели по этому коридору, под гудение ламп, они бы скоро раскололись и выложили всё, даже больше, лишь бы не слышать жужжание уходящего рассудка.
Но Джонни продолжал идти, утопая в зелёном. Светло-зелёном. Лаймовые цвета вгрызались в глаза и пытались добраться до самого мозга. И закрыть их было бесполезно – сквозь веки просвечивала отвратительная зелень, потому что веки тоже были зелёными. Всё было зелёным. По кистям Джонни тоненькими ручейками, впадающими друг в друга, лилась яркая кровь, конечно же, не красного цвета. Крупные капли падали на паркет одновременно с каждым шагом, впитываясь в него и растворяясь подобно водам моря в океане. Джонни медленно переставлял ноги, протискиваясь сквозь воздух, который будто бы не желал пускать его дальше. Дверь туалета – единственное светлое пятно в этом болотном мире – становилась ближе и ближе. За спиной начал раздаваться голос учительницы, спрашивающей детей таблицу умножения. Сколько будет трижды пять, Алиса? Просто представь три раза по пять. Ну, сколько? Правильно, пятнадцать! А вот скажи, Мишенька, сколько будет… Кто-нибудь знает, куда пропала Линда? Что она там так долго делает? Может, кто-нибудь сходит и проверит её?
Но одноклассники увидят Линду позже Джонни. Он это знал, потому что уже тогда, невесть откуда понимал, что сама Линда не вернётся в класс. Для отлучений по причине внезапных месячных было ещё рано, ей было всего восемь лет. Девочке восемь лет, а она вешается в школьном туалете! Так сказал Алексей и не погрешил против истины. Линда ещё не выучила таблицу умножения, но уже свела счёты с жизнью, проделав то, на что не решаются многие взрослые.
Джонни с трудом взялся за ручку. Буквально налёг на неё всем весом, но даже так дверь неохотно подалась, противно скрипя. Джонни помнил, что дверь не скрипела, но это был сон, и было кое-что пострашнее скрипучих дверей.
Абсолютно белый цвет.
Как только Джонни вошёл в туалет, весь мир за спиной исчез. Пропали оттенки зелёного, осталась только пустота. И она пугала. Никогда прежде белый цвет не внушал ТАКОЙ ужас. Это просто ничто, чистое полотно, на котором никогда не было и не будет ничего другого. Идеально чистые плитки, раковины, стены состояли из самой пустоты. Один неверный шаг, и она тебя поглотит. Один неверный шаг, и ты потеряешься, исчезнешь, будто никогда и не жил. Только чёртовы кабинки были замызганы чужими соплями, испачканы мальчишеской кровью и изрисованы маркерами.
Джонни направился к ним. Направился к третьей кабинке.
Она была заперта, как и в тот день, как и в остальных снах. Всё шло своим чередом, разве что сейчас ощущения были выкручены на максимум, слишком сильно для обычного сна. По привычке Джонни сунул руку в карман, достал монету и поднёс её к примитивному замочку, чтобы открыть дверь. Руки затряслись, пальцы резко перестали слушаться, и монета упала, со звоном ударившись об кафель. Джонни медленно нагнулся (колени громко хрустнули), протянул ладонь к небольшому серебряному кружку на чистой белизне…и замер.
По ту сторону кабинки он увидел ноги. Детские ножки, обличённые в чёрные колготки и чёрные туфельки.
Вот здесь сон начал вести себя по-другому. Ощущение, что всё предписано, что всё когда-нибудь закончится, пропало. Сердце било по рёбрам больнее, чем могло бы бить в реальной жизни. Джонни слышал лишь гулкие удары в своей грудной клетке и тихое дыхание внутри третьей кабинки школьного туалета, находящегося на третьем этаже старого, построенного ещё до революции здания. Ноги девочки в чёрненьких туфельках (ты поможешь мне их застегнуть, папа?) задвигались. Одна из них выглянула из-под кабинки и опустилась на монету, после чего заскользила обратно.
Звук скребущего металла разрывал барабанные перепонки.
Какое-то время ничего не происходило: Джонни продолжал стоять наполовину нагнувшись, смотря на то место, где только что была монета, за дверью кабинки всё так же раздавалось тихое дыхание маленькой девочки. Но потом…замок начал поворачиваться. Джонни увидел, как на верхушке серого круга красный цвет сменился зелёным.
Зелёным.
Входите, сударь, дверь открыта.
Он сомкнул пальцы на ручку, аккуратно потянул на себя. Кабинка начала распахиваться перед ним, и на этот раз никакого скрипа не было.
Сейчас я увижу свою дочь. Повешенную дочь.
Но открыв дверь, он никого не увидел. Перед ним стоял лишь унитаз с опущенной крышкой, на которой лежал вырванный из тетради листок. Джонни подошёл к нему, взял в руки и посмотрел на рисунок мёртвого ребёнка.
На зелёной поляне, усыпанной огромными ромашками, со счастливыми улыбками на лицах стояла семья: мама, папа и дочка. В самом большом человечке Джонни узнал себя, в самом красивом человечке – Марго, а в самом маленьком – Линду.
Папочка, посмотри, что я нарисовала!
Её голос ударил по голове. Джонни зажмурился и захотел ответить, но тут же услышал призрак своего голоса.
Не могу, ты не видишь? Я занят! Оставь, я потом посмотрю.
Но он так и не посмотрел, а если б посмотрел, то заметил бы
