12) «Расстроенный, я, не глядя на доску, делаю ход».
И этот мотив часто встречается в стихах: «Наугад, как ночью по тайге» («Честь шахматной короны»), «Ответный залп — на глаз и наугад» («Еще не вечер»), «Мы плетемся наугад, нам фортуна кажет зад» («У нас вчера с позавчера…»).
13) «“Что вы делаете? — в ужасе кричит он. — Это же… Это же…” — он не находит слов. — “Что? Опять не по правилам?” — угрожающе спрашиваю я, готовый тотчас же прекратить игру» = «Я его фигурку смерил оком, / И когда он объявил мне шах, / Обнажил я бицепс ненароком, / Даже снял для верности пиджак».
В обоих случаях герой понимает, что если он будет играть «по правилам», то неминуемо потерпит поражение, и поэтому действует по-своему.
14) «Вероятно, я сделал какой-то глупейший, нелогичный ход и этим помешал ему завершить атаку. Я моментально чувствую это и решаю продолжать в том же духе» = «Если он меня прикончит матом, / Я его — через бедро с захватом, / Или -ход конем… по голове!».
15) «“Так никто не ходит!” — кипятится мой противник. — “Никго не ходит, а я пошел! Мои черные фишки. Куда хочу — туда иду”» = «Но позвольте самому / Решать, кого любить, идти к кому. / Но, право, все же лучше самому!» («У меня друзья очень странные…», 1971).
16) «Он начинает бегать вокруг стола» = «Шифер стал на хитрости пускаться: / Встанет, пробежится — и назад.
17) «Он садится, встает, стонет, кричит, а я хладнокровно, не глядя на доску, делаю ходы».
Об этом же хладнокровии говорит и лирический герой: «Теряю я голову редко» («Песня летчика-истребителя», 1968; черновик /2; 388/), «Я не волнуюсь, я и не грущу, / Я изнутри спокоен и снаружи, — / Учтите, я привык к вещам похуже, / И завсегда я выход отыщу» («Она была чиста, как снег зимой», 1969; черновик /2; 495/), «А я! Я — что! Спокоен я, по мне — хоть / Побей вас камни, град или картечь» («Я спокоен — он мне все поведал», 1979).
Кроме того, ситуация, когда противник героя «встает, стонет, кричит», а сам герой не обращает на это внимание, встретится еще в двух спортивных произведениях — «Песне про правого инсайда» и в эпиграфе к стихотворению «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»: «Спокойны мы, пусть бесится противник!» /2; 432/, «Пускай мои противники / Сжимают кулаки, / Останусь я спортивненький / До гробовой тоски» (АР-13-28) (на концертах последние две строки звучали в таком виде: «Но я такой спортивненький, / Что страшно говорить», — в чем видится явное сходство с «Песней про Джеймса Бонда»: «Настолько популярен, / Что страшно рассказать»).
18) «…он <…> оаконец взмолшгся: ‘оДалайтеразменяем нескоеъкн фигур, чтобы прекратить этот хаос!” — “Нет! — жестоко говорю я и иду королем”» = «Предложил нурами поменяться — / Ну, еще б ему меня не опасаться, / Я же лежа жму сто пятьдесят!».
19) «Еще немного, и, бесполезно поборовшись со мной, он смешивает прячет
их дрожащими руками л, оказав: “Это черт знает что”, - сг попьощаофлоь, уходит. Поле боя за мсое!».
Как видим, противник героя признал, что не в состоянии справиться с ним, и прекратил борьбу, так как тот играет не по правилам, а в 1972 году герой, хотя по-прежнему играет не по правилам, но уже оказывается на грани поражения и довольствуется ничьей.
***
Примерно в одно время с шахматной дилогией идет работа над «Горизонтом» (1971), и между ними наблюдается интересная общность: «Спать ложусь я — вроде пешки, / А просыпаюся ферзем!», «В мире шахмат пешка может выйти — / Если тренируется — в ферзи!» = «И даже лилипут, избавленный от пут, / Хоть раз в году бывает Гулливером» (АР-3-114).
Сразу устанавливается аналогия: лилипут превращается в Гулливера, а пешка — в ферзя (похожий мотив присутствует в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…» и в «Песне синей гусеницы»: «Низы стремились выбиться в Икары, / В верха, как всех нас манит высота» (АР-12-60), «Мне нужно замереть и притаиться — / Я куколкой стану, / И в бабочку в итоге превратиться — / По плану, по плану» /4; 116/). Причем здесь можно заметить еще одно сходство: «Хоть раз в году бывает Гулливером» (АР-3-114) = «И выходят изредка в ферзи» (АР-13-73).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Живя в советском обществе, Высоцкий действительно ощущал себя пешкой и лилипутом. Поэтому он пытается утвердить себя как личность: «Я в колесе не спица» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…», 1973), и заявляет о своей уникальности: «Кстати, я — гусь особенный» («Песенка-представление Робин Гуся», 1973), «Но подо мной написано: / “Невиданный доселе”» («Гербарий», 1976). Эту же мысль находим в черновиках «Песни мыши» и песни «Ошибка вышла»: «Да нет, я же — мышь непростая» (АР-1-130), «Он дока, но и я не прост» /5; 387/.
А в «Памятнике» (1973) лирический герой прямо назовет себя гигантом: «Я при жизни был рослым и стройным» (то есть тем же ферзем из шахматной дилогии и Гулливером из песни «Не покупают никакой еды…»: «Себя я ощущаю Гулливером»). Но все равно у него останется чувство собственной ничтожности, поэтому в «Песне мыши» он сетует: «Ах, жаль, что я — лишь / Обычная мышъ» /4; 334/ (то есть та же пешка и лилипут), а в черновиках «Памятника» говорит: «Стала просто нормальной саженью / Моя в прошлом косая сажень» (АР-1-103). Еще через три года — в стихотворении «Черны все кошки, если ночь…» — лирический герой скажет: «Не станет мул конем / И великаном гном» (то есть пешка не превратится в ферзя, а лилипут — в Гулливера). И даже в одном из последних стихотворений — «Общаюсь с тишиной я…» (1980) — поэт повторит эту мысль: «Теперь я — капля в море, / Я — кадр в немом кино». Заметим, что мышь в «Песне мыши» тоже была «каплей в море», причем в буквальном смысле: «И вдруг — это море около, / Как будто кот наплакал, — / Я в нем, как мышь, промокла, / Продрогла, как собака».
Отсюда — желание превратиться в гиганта: «Наступаю на пятки прохожим, / Становлюсь человеко-слоном <..> Зато кажусь значительней, массивней» («Баллада о гипсе»; АР-8-176) = «Когда б превратились мы в китомышей — / Котов и терьеров прогнали б взашей!» («Песня мыши» /4; 334/).
В двух последних цитатах используется одинаковый прием: в первом случае лирический герой — человек — становится человеко-слоном, а во втором случае он выступает в образе мыши и поэтому мечтает превратиться в китолыгшь, — то есть хочет стать гигантом (слоном или китом), но при этом сохранить свою индивидуальность.
А между «Горизонтом» и «Честью шахматной короной» наблюдается еще целый ряд сходств.
В обоих случаях на гонку и на матч героя сподвигли другие люди: «Мне сказали просто в спортотделе: / “Мы решили, Сева, ты летишь! / Нас интересует в этом деле / Лишь победа и еще престиж”» /3; 388/ = «Я должен первым быть на горизонте! <.. > Меня ведь не рубли на гонку завели — / Меня просили: “Миг не проворонь ты — / Узнай, а есть предел там, на краю земли, / И можно ли раздвинуть горизонты?» /3; 137 — 138/ (последняя строка имеет своим источником стихотворение «Как тесто на дрожжах растут рекорды…», 1968: «Прыгун в длину раздвинет все границы» /2; 429/; а об автобиографичности образа прыгуна в длину мы говорили совсем недавно).
В обеих песнях отличительной чертой врагов лирического героя является черный цвет: «Но то и дело тень перед мотором — / То черный кот, то кто-то в чем-то черном» /3; 137/ = «Черный ферзь громит на белом поле / Все мои заслоны и щиты» /3; 384/. Поэтому он сравнивает их с дьяволом: «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте!» (АР-11-121) = «Мой соперник с дьяволом на ты!» /3; 384/. Отсюда — ощущение полной беспомощности и очередное сравнение себя с шахматной пешкой в черновиках «Приговоренных к жизни» (1973): «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» /4; 303/ (ср. в «Чести шахматной короны», где речь тоже идет о «дьявольской игре»: «Но в моей защите брешь пробита, / Дай сам дурак я дураком»[908] [909] /3; 383/). Также и в черновиках «Памятника» (1973) поэт обращается к властям, заковавшим его в гранит: «Выделялся косою саженью, / Знайте, черти!» /4; 260/.
