«Ну, бог с ним, я уже ни о чем не жалею, только бы с домом все обошлось, — сказала наконец барыня. — Только бы все были здесь, со мною, и он, и дети — не надо мне никаких министерских постов… Знаете, Тери, такой ссоры еще между нами не было!» Тери махнула рукой: «Барин только злится, а если что, он никому отказать не может». «Ну да, вы ведь это тоже знаете. Поняли, что я имею в виду?» — со значением взглянула она на Тери. «А», — слегка покраснела Тери. «Я-то на его месте вас бы тогда, не задумываясь, прогнала. Кому хочется лезть в такие дела? Вашей сестре я так и сказала: „Увозите ее в больницу“. А муж услышал и на дыбы: „А если несчастная пойдет — и в Дунай головой?“» — «Я помню, вы, барыня, в халате за нами выскочили». — «Привратник ворота как раз закрывал: смотрит, чего это она кричит?» — «Ох, я тогда просто в отчаянии была… А та баба меня обманула, не сделала ничего». — «Побоялась она: очень уж далеко все зашло. Господи, завтра ровно год…» Лайош мрачно прислушивался к их загадочному разговору. Обе раскраснелись немного, как бывает, когда женщины говорят об интимных делах. К тому же недоговоренные, только им понятные фразы слышал мужчина, которому не следовало ничего знать. Лайош же видел перед собой подъезд, в котором с ключами в руке стоит привратник в коричневом балахоне; Тери с плачем выскакивает в дверь, с ней сестра, манекенщица. «Лучше в Дунай, чем в больницу!» — рыдает Тери. Тут выбегает барыня в домашних туфлях, в халате, оттолкнув привратника, кричит: «Тери! Тери!» — и, догнав, тащит ее обратно в подъезд. Она говорит Тери, что та может остаться на ночь, барин велел во что бы то ни стало ее вернуть. В подъезде была темень, и Лайош грустно таращил глаза: он не мог уловить смысл всего разговора. То, что именно барин послал хозяйку вернуть Тери, было такой важной новостью, что он уже не в состоянии был связать сцену в подъезде с бабой, которая обманула Тери, потому что что-то там у них далеко зашло. Лайош чувствовал, все это связано как-то с ребенком; но напрасно взгляд его темных глаз бегал между хозяйкой и Тери: он не мог понять, что к чему. «Да, злым господина доктора не назовешь», — в голосе Тери слышалась благодарность. «Что-что, а этого нельзя про него сказать», — с доброй улыбкой согласилась с ней барыня. Все умолкли; только лампа потрескивала иногда, напоминая о том, что вокруг.
Вдруг у них за спиной, в окно комнаты для прислуги, кто-то коротко постучал. Один раз посильнее, и два — быстрей и слабее. Все вскочили и посмотрели друг на друга. «Пришел Даниель по нашу душу», — мелькнуло в голове Лайоша. «Кто там?» — крикнула барыня. Ответа не было; но тот же дактиль повторился еще раз. «Кто там?» — крикнула снова хозяйка; страх даже ей перехватил горло. Все было тихо. «Ой, барыня, говорила я, не надо переезжать, — всхлипнула Тери. — У нас даже замка на двери нет, кто захочет, тот и войдет». «Может, шутит кто», — предположила барыня, но губы ее дрожали. Обе придвинулись к Лайошу. Тери схватила его за локоть; на плече у себя он чувствовал ее дрожащий подбородок. «Надо бы выйти, посмотреть, — сказала барыня. — Я не засну, пока не узнаю, кто это». У Лайоша заныло, потом онемело то место на затылке, куда Даниель ударял кайлом несчастных волов. Чудища, что в октябре окружали дом, повсюду таились в темноте, теперь, когда наступил их час, стуком в окно вызывали его наружу. И раз уж он смог поднять стекло, значит, и на улицу должен идти. «Выйти?» — спросил он Тери. Может, надеялся, что та уцепится за него, прижмет трясущийся подбородок к его плечу, начнет умолять: «Ой, Лайош, только не выходите, Лайош, вас убьют». Но Тери ничего такого не сделала. «Наверно, все-таки шутит кто-то», — подбадривала его хозяйка. Холодные пальцы Тери отпустили его локоть, подбородок оторвался от плеча. Лайош вышел в переднюю и открыл дверь. «Есть тут кто?» — крикнул он с порога. Только дождь шелестел монотонно в ночи. Он сошел по ступенькам и замер, весь как статуя ожидания. Если где-то поблизости поднята палка, кулак, дубинка, он должен принять их удар на себя, как громоотвод — удар молнии. Прошла минута, а смерть не явилась. «Кто стучал? Выходи!» — крикнул он, осмелев. Теперь и хозяйка, подняв лампу, вышла позади него на порог. «Ой, не бросайте меня здесь», — всхлипывала Тери. Но Лайош решил обойти дом. Он двигался первым, за ним хозяйка. У дома было четыре угла, и возле каждого Лайош ощущал чуть заметное движение воздуха, и каждый раз на голове у него немела кожа. Но он одолел все зоны невидимой опасности на углах и целым и невредимым вернулся к крыльцу, где стояла Тери.
Лампа снова стояла на кухонном столе, а они никак не могли успокоиться. Когда напряжение немного спало, у всех троих начался приступ нервного смеха. Тери смеялась, плакала и стучала зубами одновременно. «Как подумаешь, ужасное все-таки легкомыслие — оставаться здесь ночью с незапертой дверью и со всеми вещами, — сказала хозяйка. — Как вы думаете, Лайош, кто это мог быть?» — «Я? Я-то на Даниеля подумал. Он часто по ночам бродит. Один раз я его поймал. Просыпаюсь в сарае, слышу: шорох какой-то. Крикнул, вот как сейчас — никого. Выхожу, а он стоит: доски выбирал». «И что вы ему сказали?» — ужаснулась Тери. «Я… — Лайош заколебался. — Я говорю: поздновато зашли в гости, дядя Даниель». — «А он?» — «Стыдно ему стало: щепки, говорит, собираю. Это в самом начале было, летом». — «Вот он, значит, какой, — задумалась барыня. — Стало быть, ничего нельзя на дворе оставлять». Но теперь, когда возбуждение после пережитого страха выплеснуло одну его тайну, наружу запросились и остальные. «А знаете, кем этот Даниель раньше был? На бойне работал, скотину забивал. Я часто думал, пока ночью тут сторожил: эх, а что, если возьмет он да на мне захочет проверить, помнит ли еще старое ремесло? Он ведь за этот сад тоже на меня сердился». — «Только подумайте, Лайош, — сказала Тери, — ночью выходит откуда-нибудь, хлоп — и у вас мозги потекли по голове, по рукам». — «Думал я, Терике об этом не раз, можете мне поверить. Да только жизнь бедняка не такое уж большое сокровище. Войну из-за нее никто не объявит, как из-за принца Фердинанда. А вообще я привычный один быть: дома, на винограднике, все, бывало, один. Мне от матери виноградник остался, я там часто в давильне ночевал. А парни тамошние, как напьются, не дай бог: с железными палками ходят и, чуть что, сразу драться».
Лайош с радостью отметил про себя, что Тери не поминает Шкрупулека, хозяйка же думает над каким-нибудь уважительным, серьезным вопросом. «Мать у вас умерла, значит?» — «Умерла, когда мне пять лет еще было…» Женщины, еще не остывшие после перенесенного испуга, ощутили сейчас некоторую растроганность. Смотри-ка, у таких Лайошей тоже бывают матери… «От чего же она умерла?» — «От родов». — «Ах, ужас какой!» — воскликнула Тери не столько сочувственно, сколько из-за того, что слово «роды» напомнило ей о минувшей весне и она представила, как сама мучается часами, днями, пока не лопнут перемычки, или кости не разойдутся, или от чего там умирают бабы в деревне. «И долго она мучилась?» — «Я не знаю: я тогда маленький был, мне про это не говорили», — сказал Лайош сконфуженно. Говорить про роды казалось ему таким же постыдным и кощунственным делом, как называть по имени определенные части тела. «И ребеночек тоже умер?» — «Умер, месяц спустя. Наверно, кормить было некому». — «А вы с кем росли?» — «Пока отец жив был, с сестрой. А когда помер, сестра служить пошла, а я у крестной стал жить». — «А отец отчего умер?» — «Этого я не знаю. Он не то чтобы сразу помер. Кашлял он, ослабел». — «Чахотка у него была», — объяснила Тери. «Говорили, зимой он застудился, на резке камыша». — «А вы куда попали потом?» — увлеклась расспросами барыня. «Крестная меня взяла к себе. Муж у нее возчик, сначала я ему помогал, а потом решил наняться куда-нибудь. Не то чтобы очень уж заставляли, да все лучше, чем нахлебником жить. Виноградником, правда, крестная с мужем пользуются, пока я не стану совершеннолетним, и за это должны одевать меня; да уж такой у меня характер, что всегда мне охота хозяином себе быть. Вон сейчас пишут: приезжай, мол домой, нечего тебе в Пеште мучиться; только я все равно не вернусь, пока долю свою не получу». — «Плохо они к вам относились?» — «Тетка-то еще так-сяк, она и свою землю на меня оставит: детей у них нет. А муж ее, этот только и смотрит, как бы я лишний кусок хлеба не съел. Знаете, как оно бывает…» — «Господи, только не дай моим детям сиротство испытать, — содрогнулась хозяйка. — Лучше пусть их убьют у меня на могиле, чем мужчине доверят растить». «Да уж, кто без матери вырос, тому это понятно», — расчувствовавшись, отозвался Лайош. Собственно говоря, о матери и о сиротской доле он не очень-то думал до сих пор, но сейчас, когда барыня его пожалела, да и Тери смотрела без обычной насмешки, он печально повесил большую рыжую свою голову, купаясь в крохотном озерце разлившегося вокруг лампы человеческого сочувствия, и глаза его повлажнели от переполнившей грудь благодарности.
