И опять потекли монотонные дни, с баландой на обед и ужин, с перекличками. Правда, начальника тюрьмы сменили и к следователю на допросы не вызывали.
Узника донимали мучительные головные боли, правый глаз совсем заплыл.
И вот однажды его неожиданно повели к новому начальнику тюрьмы. Бравого вида капитан с рыжей бороденкой при виде арестанта сердечно заулыбался, простер руки, будто хотел обнять, и сказал:
— Господин есаул, ваше дело прекращено, вы свободны, восстановлены в офицерском чине, подтверждено награждение личным холодным оружием. Поздравляю вас, господин есаул!
У ворот тюрьмы Буранбая ждал с лошадьми названый сын Зулькарнай, старшина юрта, джигит рослый, солидный.
От свежего пьянящего воздуха, от несказанного счастья освобождения в голове Буранбая зашумело, завихрилось, и он рухнул как подкошенный на руки Зулькарная.
19
Отпустив Буранбая, Перовский занялся делами и других политических: сам читал обвинения, показания свидетелей, протоколы допросов и, обнаружив всюду нарушения законности, распорядился оболганных выпустить на свободу, кое-кому за мелкие прегрешения снизил срок заключения или перевел на вольное поселение.
Навестил он и штаб линейного стрелкового корпуса, стоявшего в городе, в окрестностях и на границе со степью. Не успел там еще познакомиться с офицерами, как дежурный штабс-офицер доложил, что рядовой Романов просит принять его по незамедлительной надобности.
— Ну если незамедлительная, то пустите, — пожал плечами генерал: по рангу он был и военным губернатором, и командующим Оренбургским отдельным стрелковым корпусом.
Вошел молодецким шагом солдат, четко отрапортовал, после чего, оторвав руку от форменного картуза, сказал:
— Ваше превосходительство, я с товарищами по роте заспорил… Нужна ваша помощь, ваше превосходительство.
— Говори.
— У нас в России цари Романовы? — И сам же ответил: — Романовы. И я, ваше превосходительство, Романов, следовательно, родственник царя-батюшки императора Николая! — выпалил солдат, побагровев от усердия.
— Да ты пьян, мерзавец!
— Выпил для храбрости, поскольку я царского рода и требую угождения моему характеру!
— Вон, негодяй! В карцер! — ровным, безучастным тоном скомандовал Перовский, но с начальником штаба, пухлым генерал-майором, разбаловавшимся, верно, на казенных харчах и от безделья, заговорил гневно и крикливо: — Позор, ваше превосходительство, сущий позор. Полный развал дисциплины. Чего можно ожидать от таких солдат в бою?
— Ваше превосходительство, — душевно, положив руку на сердце, тяжело задышав, взмолился начальник, — нам присылают всякую дрянь. Этот Романов не в себе… Сколько раз требовал его увольнения, так мне твердят: службы солдату ровно двадцать пять лет. А ссыльные декабристы? Как они мутят воду, как расшатывают дисциплину! Подавили восстание в Польше, и к нам по этапу пригнали свыше двух тысяч поляков. Да штрафников из столичных полков наберется около трех тысяч. Да разве это мыслимо, ваше превосходительство? — жаловался генерал. — Граф Павел Петрович Сухотелен, ныне покойный, лично просил военное министерство не присылать нам политических и штрафников.
— И что же? — с тревогой спросил Перовский.
— Никакого ответа-с!.. Граф подарил мне, как он изволил выразиться, на память, так сказать, презент — копию письма министра иностранных дел Нессельроде шефу жандармов Бенкендорфу, отправленное в апреле тысяча восемьсот двадцать девятого года. Не соблаговолите ли ознакомиться? — Вынул из шкафчика папку, из папки — бумагу и прочитал выразительно, то и дело поглядывая на Перовского: — «…Оренбургский генерал-губернатор описывает неудобство, происходящее из умножения числа людей, за разные преступления ссылаемых в Оренбургский край. Таковое умножение признает весьма вредным для губернии, которая состоит из двенадцати разнородных племен, кроме сопредельных киргизов, между коими воспользоваться могут лица неблагомыслящие…» Ну и так далее.
Перовский встал, раздраженно заметил:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Граф своевременно предупреждал вас об опасности. Буду писать личное письмо императору.
И уехал.
Василий Алексеевич постепенно привыкал к степному захолустью. На обеды к себе приглашал адъютантов, чиновников, писателя Владимира Ивановича Даля-Луговского. На службе Перовский был часто несдержанным, вспыльчивым, срывал злобу на провинившихся, но обычно отличался приветливостью, держался просто, охотно рассказывал о злоключениях во французском плену.
Как-то на обеде в губернаторском дворце один впервые, приглашенный полковник, дылда чуть ли не в два аршина ростом, с брюхом до колен, напился дармовым шампанским, начал расхваливать Перовского, полез к нему целоваться.
Василий Алексеевич рассвирепел и велел вывести буяна вон. Адъютанты подхватили его и выволокли в лакейскую, там свалили на ковер, ибо он со своим животом на диване не уместился.
— Пей, да дело разумей! Ума не теряй, свинья мерзкая, — морщился Перовский. — А ведь напомаженный, от усов и бороды несет французскими духами. Вонючий козел!..
Все притихли, но через минуту Василий Андреевич обмяк и начал оправдываться:
— Да, уж больно горяч я. Это мне от отца по наследству досталось. Он учился в артиллерийском училище. Директор — хам, самодур — невзлюбил паренька, всячески придирался. Однажды отец не стерпел и на оскорбление ответил оскорблением. Его взгрели розгами, сильно взгрели!..
Гости при этих словах боязливо заулыбались.
— Приехал в училище дед, ему доложили, что сынок находится в военном лазарете. Зашел туда, спрашивает: «Что за напасть?» Ответ:
«Живот схватило!..» Дед не поверил: «Врешь, врешь, врешь! Повернись-ка спиною!», сам задрал рубаху — кровавые полосы от усердного похлестывания розгами. И, вы думаете, пожалел? Где там! Рявкнул: «Так тебе и надо, балбесу!» — и немедля отправился домой. Отец все же дослужился до офицера, но вдруг был разжалован в рядовые. И знаете за что? В припадке злости убил своего лакея.
Присутствующие загудели: у-у-у…
Хозяин поднял руку:
— Не бойтесь, господа, до этого я не дойду!.. Всегда, однако, буду наказывать пьяниц, дармоедов. Уважаю дисциплинированных, любящих свое дело людей, вкладывающих всю душу в выполнение долга. Вот за таких работников на благо России и поднимаю тост.
Гости встретили это предложение радостными восклицаниями, смехом и осушили бокалы с игристым французским шампанским до дна.
Вечером Перовский уже раскаивался, что упомянул об отце. А кто, собственно, его отец — знатный вельможа граф Алексей Кириллович Разумовский или его друг, якобы закадычный друг Василий? Братья Лев, Алексей и Василий носили фамилию Перовские. Детство они провели в имении Черниговка. Мать их Мария Михайловна была писаной красавицей — статная, чернобровая, с длинными иссиня-черными косами. Всегда-то она была печальной, часто плакала, а целуя сыновей, вздыхала: «Ах, ненаглядные вы мои! Как-то сложится ваша судьба?» Граф приезжал из Петербурга в имение изредка, к детям не подходил, а если встречал их случайно в парке, то рассеянно бормотал: «Да, да, ваш отец был моим близким другом, посему полагаю своим христианским долгом заботиться о вас, дать вам надлежащее образование». И действительно, братья получили блестящее по тем временам воспитание и образование — все окончили Московский университет. Старший, Алексей, был писателем, издавал книги под псевдонимом Антоний Погорельский; средний, Лев, — ныне министр внутренних дел; младший, Василий Алексеевич, прапорщиком воевал с Наполеоном, при Бородино был тяжело ранен, после излечения снова участвовал в боях, попал в плен, был освобожден русскими войсками в Париже, в 1828 году опять на войне, с турками.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
И теперь в далеком Оренбургском крае — генерал-губернатором и командующим войсками.
Василий Алексеевич был сыном своего века во всех отношениях, — буквально на днях, узнав о волнениях среди ссыльных поляков, приказал арестовать зачинщика Левандовского и отдать под суд. Поляки забушевали еще сильнее, неудержимее, собрались около тюрьмы, требовали немедленного освобождения их вожака.
