мне хочется с дедом побыть.
— Янка… ты извини. Я дурак такой.
— Ну что ты!.. Гелька, ты потом к деду заходи иногда, ладно?
— Ладно, Янка… А родители знают?
— Нет. Дед потом скажет.
— Сегодня директорша опять про Юрку спрашивала. Тетка его вернулась из Нейска, говорит, его там нет…
— Ох, Гелька, теперь тебя возьмут в оборот!
— А я сам все расскажу. Рванем кольцо, тогда расскажу. А что такого? Мы же ни в чем не виноваты… Янка!
— Что?
— Ты завтра утром напиши что-нибудь, ладно?
— Обязательно.
Ни один ученый не смог бы изобрести такую моментальную почту!
Гелька что-нибудь писал на обороте Глебовых листов — и это письмо тут же появлялось у Янки. Писал Янка — и сию секунду читал это Гелька. У них стало обычным делом так переписываться. Правда, потом спохватились: бумагу надо беречь. Стали писать мельче, экономнее, уже не баловались рисунками. Каждый вечер они вешали на гвоздик у кровати листы с одинаковым номером, чистой изнанкой наружу. Утром смотришь — вдруг начинают бежать по бумаге торопливые строчки: «Гелька, привет! О Юрке ничего не слыхать? Я его сейчас видел во сне. И Глеба… Гелька, прихвати в школу элементы для вычислителя, у меня сели. И ручку для Васьки, а то он растерял свои, и Алешкины, и мои…»
Такие письма были в прежние дни. А что напишет Янка сейчас?
С этой мыслью Гелька открыл глаза. Было еще рано.
Утро за окном начиналось бледное, серенькое. Гелька поежился. В открытое окошко тянуло холодом. Настоящая осень пришла?
Лист четко белел на узорчатых обоях. Он был чистый. Гелька натянул до носа одеяло и невесело ждал, когда на листе появятся слова. Появятся же, Янка обещал…
И вот потянулась цепочка букв. Гелька сел. Темно-красные строчки бежали коряво, торопливо:
«Гелька, прощай! Мы не успеем повидаться. Я улетаю, я чувствую. Это раньше, чем я ждал. Наверно, те два кусочка жизни, которые мы отдали искоркам, меня так сильно торопят. Не осталось ни минуты. Гелька, порви…»
Гелька всхлипнул и рванулся к столу за фломастером.
Ветерки
1
… — Юрка, — сдавленно сказал Глеб.
Яр каждым нервом ощутил это слово, и прошла по каждому нерву резкая электрическая боль. Он остался неподвижным. Но мысленно он рванулся вперед — чтобы увидеть вплотную, разглядеть до последней черточки живое лицо сына. Юрка встретился с ним влажными, полными беды и упрямства глазами, медленно отвернул лицо, вскинул палочки выше прежнего и пропал за желтым языком огня.
Яр почувствовал, как Глеб сказал — одними губами, но уже твердо:
— Тихо, Яр. Всё — потом.
Да. Все потом. Когда не будет Магистра. Чтобы Магистр ничего не понял, ничего не узнал. Врагу нельзя давать лишнюю ниточку. Сиди и молчи…
Изображение опять качнулось, мелькнули фигуры в коричневых шлемах, похожих на каски строителей. Стал виден фундамент башни, береговые камни, прибой над ними. С башни быстрыми тенями срывались тонкие мальчишечьи тела, не долетали до земли и пропадали, косо рванувшись в сторону Теперь все это виделось нечетко, раздерганно. Картинка металась: то камни на ней, то волны, то мелькающий полет мальчишечьих силуэтов. То очень синее небо с белым облаком — таким спокойным и ласковым.
Яр отчаянно хотел увидеть Юрку еще раз. Сначала просто увидеть. А потом уже что-нибудь понять. Он даже не пытался разобраться в сумятице мыслей, они рвались на клочки: «Где?.. Как это случилось?.. Что с ним?.. Он — ветерок?.. Почему Глеб говорил: он вернулся?.. Какое странное лицо! Нет, не странное, знакомое… А это правда Юрка?.. Я же знаю, что Юрка!» .
Фильм кончился, и было странно, даже дико видеть вместо живых мелькающих картин лаковый черный поднос и намалеванные на нем цветы.
— А дальше? — бесцветным голосом спросил Яр.
— Это все, — сказал Магистр.
Яр ощутил маленькую и твердую ладонь Игнатика. Пальцы Игнатика слегка надавили ему на плечо сквозь толстое сукно пиджака: «Держись, Яр. Мы здесь, Яр». Яр чуть заметно шевельнул мускулами плеча: «Да, Тик. Я держусь».
Чита неожиданно резким голосом спросил:
— И зачем же вы нам это показали, Магистр?
— Вы сами хотели, — отозвался Магистр и вежливо повернул к Чите аккуратную профессорскую голову. — Это была иллюстрация.
— Иллюстрация чего? — спросил Чита.
— Какие же вы сволочи! — тихонько сказала Магистру Данка.
Магистр приподнял седые брови.
Глеб откинулся на стуле и сухо задал вопрос:
— Вы что же, хотели нас напугать?
— Пожалуй, нет, — с доброжелательной задумчивостью ответил Магистр. — Я просто пытался быть предельно откровенным. Откровенность — залог будущего союза.
— Вы всё еще надеетесь на союз? — очень серьезно спросил Глеб.
— Да, Глеб Сергеевич.
— После того, что показали?
— А что я показал? То, что было. В конце концов, мальчики сами виноваты, и это была необходимая акция. Взрослых можно убедить, можно напугать, а дети… Это же категория, не поддающаяся логическим схемам.
— Вашим схемам, — глухо сказал Яр и опять ощутил пальцы Тика. — И поэтому вы решили их сжечь. Неподдающихся.
— Ну что вы, в самом деле, Ярослав Игоревич! Никто же из них не погиб! Улетели. Превратились в этих… в ветерков. Тоже форма существования разумной жизни.
— Не все превратились, — сказал Игнатик. — Не врите.
«Не все! — ахнул про себя Яр. — А Юрка?»
— Я не вру, мальчик, — терпеливо сказал Магистр. — Вы видели сами.
— Повторите фильм! — жестко потребовал Игнатик. Яр никогда не слышал у него такого голоса. — Повторите! Самый конец.
— Это невозможно.
— Повторите, Магистр, — сказал Глеб.
— Но это невозможно, уверяю вас. Я очень устал.
— Он врет, — сказал Игнатик. — Ладно, я запомнил. Я повторю.
— Не смейте! — тонко сказал Магистр и попытался встать.
Яр быстро оглянулся на Игнатика. Тот резко побледнел, как бледнеет человек от борьбы с очень сильной болью. На верхней губе у него высыпали крошечные капельки. Металлический поднос тонко задребезжал. Яр метнулся к нему взглядом.
Он снова увидел основание башни, каменистый берег, взлетающую пену прибоя. Только сейчас пенные языки взлетали очень медленно. Так бывает, когда пленку с записью прокручивают с тихой скоростью. И мальчишки падали с башни медленно.
