Эти подробности необходимо привести, чтобы дать понятие о том положении, какое заняла вдовствующая императрица после смерти своего супруга. Возвратимся к телу несчастного императора.
Оно было выставлено в Михайловском дворце. Он был раскрашен, как кукла, и на него надели шляпу, чтобы скрыть раны и синяки на голове. Через две недели его похоронили в крепости, и Павел I был положен вместе со своими предками. Весь двор следовал за шествием пешком, также вся императорская фамилия, за исключением двух императриц. Императрица Елизавета была больна. Императорские регалии несли на подушках. Обер-гофмейстеру графу Румянцеву было поручено нести скипетр. Он уронил его и заметил это, пройдя двадцать шагов. Этот случай дал повод многим суеверным предположениям.
Из записок М. Леонтьева{132}
Прощение
Беспокойства, возникшие от большого числа выключенных штаб- и обер-офицеров армии и флота, которые толпами разъезжали в окрестностях Петербурга и отбирали силою для себя пищу в трактире на большой дороге Московской на 7 верст от сей столицы и лежащего при реке,…
… [нрзб.] по Нарвской и другим дорогам, а сверх того и политические виды знаменитого и в большую доверенность вошедшего к Павлу I-му графа Палена, побудили сего государя объявить в исходе 1800-го года всеобщее прощение выключенным, которых целые толпы и прибыли в начале 1801-го года в Петербург для благодарения царя и подачи просьб, кто куда желает определиться. Сим воспользовались и друзья графа Палена, знаменитые изгнанники князь Платон и графы Валериян и Николай Зубовы, барон Бейнигсен, Чичерин и многие другие славные генералы века Екатерины II-ой.
Я сам был очевидец, когда Павел I-й принимал Зубовых в зале Михайловского дворца по их возвращении. Государь весьма милостиво обошелся с князем Платоном, взял его под руку, подвел к окну, долго с ним разговаривал, и видно было из поклонов последнего, что разговор сей был очень для него благосклонен. Князь был в мундире первого кадетского корпуса, туда он накануне дня представления был назначен директором, был принят генералом от инфантерии, а брат его Валериан был назначен во 2-й кадетский корпус также директором и принят в службу также полным генералом; и с которым государь также обошелся милостиво, потрепав его по плечу. Сей Валерьян, будучи красавец, был без ноги, которую потерял он пьяный во время польской войны и о ране которого Суворов сказал: «Боли много, а славы мало». Третий их брат Николай, страшилище по своей гигантской наружности и большим глазам, был назначен шефом гусарского, помнится, Сумского полка. Три сии брата были в Андреевских лентах, которыми Екатерина их украсила, и обратили на себя внимание всех присутствовавших, из которых многие их знали во время прежнего царствования, а другие слушали лестные и чрезвычайно увеличенные им похвалы, и, будучи недовольны настоящим, верили с охотою прошедшему. Павел I-й при сей аудиенции был очень весел и смеялся с Зубовым и другими. Он не думал, что видит того, который сорвет корону с головы его и, быть может, видя себя окруженного крепостными валами и сильной стражей, презирал всех сих вельмож, имевших причину быть им недовольными; и не эта ли была причина поспешного переезда его в Михайловский замок? Кто знал и видел Павла I-го, тот не мог не удивиться сему всепрощению, в течение которого, принимая одних, он выключал и сажал в крепость других. Одним словом, граф Пален, наклоня Павла I-го на дело ему несвойственное, показал сим и свой гибкий ум, и великую силу доверенности, у царя им приобретенной.
Слухи
В течение последних двух месяцев царствования Павла I-го Петербург волнуем был разными неистовыми слухами, направлявшими публику на один предмет – ненависти к Павлу. Так, говорили и с великой утвердительностью, что Павел I-й намерен вскоре развестись с императрицей и жениться на Гагариной, что вся императорская фамилия развезется по монастырям, наследник посадится в крепость и объявятся наследниками трона будущие дети его от Гагариной. И что Семеновский полк за преданность нашу к наследнику разошлется по сибирским гарнизонам. Сии слухи производили свое действие в публике, которая никогда исследовать не любит, а, с жадностью хватая самый нелепый слух, ревностно распространяет оный. Так и было: умы распалялися, неудовольствие увеличивалося, и Павел I-й день ото дня становился ненавистнейшим тираном в глазах обитателей Петербурга; так достигал своей цели исполненный великого ума и хищности глава заговора противу императора Павла Петербургский военный губернатор граф Петр Алексеевич фон-дер-Пален.
Но в сие время и Павел I-й получал безымянные доносы о существовании заговора на жизнь его, чего при всей своей деятельности граф Пален отвратить не мог, но к кому государь должен был обратиться о исследовании сих доносов, как не к нему же, ибо в руках его сосредоточена была власть военная, гражданская и полицейская всей столицы, и которого Павел почитал преданнейшим себе человеком. Чтобы усыпить совершенно императора, граф Пален имел дерзость и бесстыдство сам донесть Павлу о существующем будто бы заговоре по безымянным доносам, и чтобы – для устрашения бдительностию правительства публики – не прикажет ли он, собрав офицеров гвардии, объявить им о всем. Павел I-й дал на сие хитрообдуманное и с присутствием духа произведенное действие свое согласие. Вследствие сего, дня за четыре до 12-го марта мы и были собраны все в дом графа Палена у Полицейского моста поутру до развода. По полном нашем съезде и по помещении нас в зале сего дома граф вышел к нам в полном мундире и, раскланявшись, сказал громким голосом: «Господа! До сведения государя императора доходит о существовании заговора в столице, но его величество надеется на вашу верность!» Последние слова произнес он с коварной улыбкой и, взглянув, не переменяя мины, на нас быстрыми глазами, поклонился и ушел в свои комнаты, а мы поехали по домам. Известно, что в заговоре противу Павла были и некоторые офицеры гвардии, и думать надо, что сверх усыпления [бдительности] Павла, сия сцена сделана была для их ободрения, показав им ясно и свою силу и неустрашимость. Но когда хитрость графа Палена торжествовала с одной стороны, то с другой – безымянные доносы повторялись не только Павлу I, но и любимцам его Нарышкину и Кутайсову. Последнему 11-го марта после полудня, как сказывали тогда, было даже подано письмо с именами заговорщиков, но он, не распечатав его, положил под подушку своей постели, намереваясь прочесть его поутру 12 числа. Все сии слухи делали то, что Нарышкин по званию своему начал проводить ночи не раздеваясь, употребляя все осторожности с своей стороны, но разведать о точности заговора сии придворные любимцы не имели средств, будучи окружены глазами умнейших людей того времени. Туча собиралась над головой Павла I-го, но он пребывал беспечен, надеясь на свою стражу и батареи замка.
11-е число марта 1801 года, или последний день жизни Павла 1-го
В сей день развод был, по обыкновению, в Михайловском замке в 9 часов, и Павел I-й находился при оном в совершенном здоровье, но только был очень сердит и весьма прогневался на сменявшийся караул нашего полка 2-го батальона и кричал на шефа оного генерала Мозавского, а наследнику сказал: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми». Я заметил, что великий князь вместо того, чтобы, по обыкновению своему, сделать поклон государю, отвратился от него и закусил губу. Не знаю, заметил ли это Павел, ибо это было в углу замка, но мы все это видели.
По окончании развода Павел I-й удалился во дворец, а наследник, взошел на гауптвахту и в офицерской караульне весьма милостиво разговаривал с арестованным генералом Эмме и его женою, [пришедшею] проведать своего мужа, а маленького сына их брал на руки и целовал его; сия умиленная сцена многих тронула, показав всю благость души великого князя. Я по окончании развода и по уходе наследника на свою половину возвратился домой и провел оный с одним моим знакомым. В сей день Павел I-й после обеда прогуливался по городу верхом, ибо погода была теплая и день очень ясный, а, возвратившись в замок, сойдя с лошади, прошел к канаве, окружавшей оный, становился на лед, мерял палкою прибывавшую воду и весело разговаривал с стоявшим тут часовым. При входе в замок встретил Коцебу с тетрадью в руках, описывавшего оный, остановился с ним у статуи Клеопатры, говорил о ее истории, и, милостиво поклонясь, пошел по лестнице, и, взойдя на оную, обратился еще к Коцебу, взглянул на оного и пошел в комнаты. В сей день караулы в замке содержал наш третий батальон, которого шеф был генерал-майор Депрерадович и в котором я служил. В карауле на главную гауптвахту вступил капитан Гаврило Иванович Воронков, бывший из гатчинских служивых Павла, когда он был еще наследником, [а также] поручик Константин Полторацкий, один из заговорщиков, и прапорщик Дмитрий Ивашкин. На другие бекеты[212] вступил Усов и еще не помню другой кто. Дежурный штаб-офицер был полковник Ситман,… [нерзб.] главных капитан Дмитрий Михайлович Мордвинов, который ныне генерал-майор и камергер, а визитер – брат мой Владимир. Со внутренним караулом Преображенского полка лейб-батальона вступил поручик Марин, один из заговорщиков, а другие от конных полков, не знаю кто. Воронков после зори, по обыкновению, ходил с рапортом к Павлу 1-ому, а, возвратяся в караульню, нашел во оной князя Петра Михайловича Волконского, любимца и адъютанта наследника; Воронков удивился. Но Волконский сказал, что он от скуки пришел с ними поужинать и принес с собой им славного вина, которым за ужином и потчевал Воронкова, удивлявшегося к себе таковой ласке князя, который, зная Воронкова охоту к сему напитку, очень часто его потчевал, от чего оный не смел отговариваться. После ужина Волконский тотчас ушел, сказав несколько французских слов Полторацкому, чего ни Воронков, ни Ивашкин не разумели. Так кончился день сей, достопамятный в истории! И Воронков, будучи отягчен вином, вскоре лег спать, не ведая, что в сие время судьба империи была в руках его! Солдаты начинали дремать; все у карауле было покойно, по обыкновению, и никто из всех их даже и не подозревал, что сия ночь будет роковою для их государя, которого хотя они и не любили, но были ему преданы по тому одному, что он был самодержавец их.
