Жоашен хотел позвать на помощь, но не смог.
Последним усилием воли он напряг мускулы. Сердце замедлило биение. Почти удалось убедить себя в том, что он спит и все это привиделось ему в пьяном кошмаре, а кошмары никогда не длятся долго.
«Я сейчас проснусь», – сказал себе скрипач и попробовал сделать шаг, еще один… но пошатнулся и рухнул в канаву. Падая, он с размаху ударился головой о бордюр.
Глава седьмая
Суббота, 3 апреля
Парень в картузе высунул нос из люка посреди тротуара на перекрестке улиц Фруадево и Гассенди. Второй работяга, стоя над брусчатке, затоптал окурок и протянул напарнику руку. Из люка показался фонарь, осветивший пустынную мостовую, затем вынырнули торс и две ноги в болотных сапогах. Парень в картузе, усевшись на краю люка, ловко перенес ступни на тротуар и подтянул тяжелую чугунную крышку, запечатав спуск в канализацию. На колокольне Странноприимного дома Марии-Терезии как раз отбили половину четвертого утра.
Милу Потье поглубже натянул картуз, встал во весь рост и жадно вдохнул свежий воздух. Он всю ночь разгребал мусорные заторы в ледяном чреве столицы, и ему не терпелось оказаться в тепле излюбленного кабачка, где можно подкрепиться сыром и парой бокалов фольбланша.
– Ну, как улов? – поинтересовался второй работяга.
– Да какой там улов? – отмахнулся Милу. – Эполет, драный кивер, дырявая ложка для абсента и пригоршня шпилек. Дерьмовая, короче, работенка, с какой стороны ни посмотри. Думаешь, мне хоть раз повезло найти набитый бумажник? Держи карман шире! Ладно, пошли отсюда. Ты со мной?
– Нет, я на боковую. Пока, Потье.
– Пока, Пульфен.
Двое полицейских шагали вдоль решетки Монпарнасского кладбища. Спешить им было некуда, ночь выдалась тихая, и оба пребывали в добром расположении духа. Вдруг их внимание привлек человек в высоких, заляпанных грязью сапогах – он сидел на корточках возле неподвижно лежащего под фонарем тела и поочередно поднимал ему руки. Руки брякались на тротуар как мешки с песком. Тело не сопротивлялось.
– Эй, малый, с пьянчугой маешься? – крикнул один полицейский.
– Похоже, ваш приятель ужрался вусмерть! – хохотнул второй.
Милу Потье выпрямился и снял картуз:
– Вусмерть – это да. Только он не пьяный и мне не приятель, я этого бородача вообще впервые вижу. Вытащил вот его из канавы, а он не дышит.
– Вы нам зубы не заговаривайте, уж мы-то привыкли иметь дело с пьяными – он же еще и обгадился, воняет от него за километр.
– Не, это от меня, – доверительно сообщил Милу. – А бородач мертвее мертвого, хотя еще теплый. Надо думать, он прямо сейчас перед Господом ответ держит. Ну или перед дьяволом, это уж вам решать.
Полицейские переглянулись, один подошел и присел на корточки у распростертого тела, рассмотрел его поближе.
– А и верно, здоровяк сложил зонтик[304]. У него глубокая рана от виска до надбровной дуги. Дерьмом от него вроде не пахнет, а вот спиртным – есть чуто́к. Нужно доложить комиссару Перо. Сделаешь, Шаваньяк? А я займусь гражданином подозреваемым.
– Чего? Хотите повесить на меня этого жмура? – возмутился Милу. – Да я ишачил всю ночь, на ногах еле стою! Не, вы как хотите, а я домой, в койку!
– Койку мы тебе предоставим, дружище. В уютной камере.
– Отлично сказано, Жербекур! – одобрил тот, кого назвали Шаваньяком. – Надень на него наручники. Вместе его отведем, а потом я к шефу.
– Да вы у Пульфена спроси́те, черти! – возопил Милу. – Я пять минут назад из-под земли вылез!
– Из-под земли? Как это?
– Золотарь я, то есть канализационный рабочий! Что, по запаху не ясно?! Вон там люк. Я по трубам ползал, а Пульфен все это время наверху торчал – сторожил, чтоб какой прохожий в дыру не загремел… Ну что за дерьмо! Спроси́те же вы Пульфена, он на улице Роже живет!
– Ладно, не буянь, парень, спросим мы твоего Пульфена. А пока ты к нам в комиссариат заглянешь. На чашечку кофе.
До тайника, служившего почтовым ящиком, маленький человек добрался, когда швейцарские часы из «Вильгельма Телля»[305] пробили шесть утра. Тайник был обустроен за подкладкой костюма туранского пленника из оперы «Маг»[306]. Эта хламида из седоватой медвежьей шкуры в свое время так насмешила избранную публику, долго потешавшуюся над исполнителем, который в подобном наряде походил не столько на нищего туранца, сколько на зажравшегося ассирийца, что костюм списали навечно в реквизиторскую сразу после генеральной репетиции. Мельхиор присвоил тому, что осталось от медведя, имя Бальтазар и хранил за подкладкой доверенные ему артистами любовные записки, контрамарки, небольшие посылки, если не мог их доставить по назначению сразу. Кое-что он перетаскивал сюда из секретной ниши в подножии одной из шести огромных колонн фойе Танца – о существовании этого, второго, тайника знали только его доверенные клиенты, о первом никто даже не догадывался.
– Так-так, что тут у нас? Любовная писулька для мадемуазель Бертэ, ага, весьма одаренная барышня, божественно спела партию в «Мессидоре»[307]. Еще одна для мадам Дешан-Жээн. Это послание месье Дельма, Одину из «Валькирии»[308], – великолепный голос, да, у меня от него аж мурашки по загривку. Посылка для… Черт, он же на другом конце Парижа живет, этот субчик!
В следующий миг Мельхиор уже повернулся к ивовому манекену:
– Прекрасный мой Адонис, имею удовольствие сообщить тебе, что в костюмерных и бутафорских мастерских, равно как и на складах реквизита, царит безупречный порядок: всякому месту отведена своя вещь, то есть всякой вещи – свое место. От трудов праведных я до постели добрался поздно и глаз потом не смыкал до рассвета. Однако же воспользовался бессонным временем с пользой, дабы перечитать либретто «Гадес и Персефона». И скажу тебе: недурно, весьма недурно. Если обожаемый мною Всемогущий не оставит меня своей милостью, эта опера-балет натворит немалых бед! Впрочем, что это я разболтался? Молчок, рот на крючок! Больше ничего тебе сказать пока не могу, наберись терпения, дружочек… Спрашиваешь, как прошел концерт среди черепов? О, концерт удался, там стоило побывать – раз и два, тук-тук, бряк-бряк! Я даже слегка примирился с жизнью, особенно после того как Тони Аркуэ до смерти наглотался воды. Кстати, про воду. Думаю, огонь здесь, во дворце, нам все-таки не грозит. Малейшая искорка – и все двенадцать тысяч литров воды из подземного озера под нами устремятся с помощью насосов к колосникам и обрушатся оттуда бурными потоками. Пожарные наши не дремлют!
Огонь… Рев бушующего пламени до сих пор стоял у него в ушах. А как забыть душераздирающие крики старшины пожарных, которого проглотило это ревущее чудовище?
Девочка вцепилась в маленького человека обеими руками. С безопасного расстояния они смотрели, как рушится крыша оперного зала на улице Ле-Пелетье близ улицы Россини. Над Большими бульварами ветер гнал клубы дыма. Обитатели дома в Оперном проезде, на который вот-вот должно было перекинуться пламя, выкидывали, обезумев от страха, пожитки из окон…
Огонек свечи дрогнул, и Мельхиор встрепенулся.
– Адонис, я так хочу, чтобы меня любили, – жалобно сказал он, – но этого никогда не будет. Знаешь, если ты никому не нужен, поневоле начинаешь впадать в неистовство, хочется разнести все вокруг вдребезги! – При этих словах у человечка вдруг закружилась голова, и в припадке ярости он отвесил ивовому манекену затрещину. Но через секунду ярости как не бывало. – Прости меня, Адонис, не надо было с тобой так… Ты ведь простишь меня, а? Да, ты меня простишь. Послушай-ка, я скоро вернусь и перенесу тебя к себе, не возражаешь? Ты станешь охранять мои сокровища, а если будешь паинькой, я подарю тебе настоящий щит, как у воительниц из «Валькирии». Ну ладно, сейчас я умоюсь, приоденусь и поработаю немного почтальоном. Будь начеку, Адонис!
Мельхиор бесшумно спустился на шесть этажей и, сложившись вдвое, прошмыгнул мимо входа во владения вахтера. Цербер небось еще ночной колпак не снял, он-то, может, и утратил бдительность, но уж его не менее грозная супружница в любой момент могла заорать «караул!».
– Вампирша в дурацком шиньоне! – буркнул в ее адрес маленький человек, выбираясь на улицу, и приветливо махнул рукой белой акации – единственному деревцу близ Опера́, которому чудом удалось пробиться к свету у подножия декоративного пилона. Миниатюрная, как и Мельхиор, она была наделена такой же неуемной жаждой жизни.
Париж исполнял ежеутренний марш за хлебом насущным. По Большим бульварам на работу спешили продавщицы, модистки, белошвейки, телефонистки, все как одна с заспанными личиками. Легионы разносчиков и уличных торговцев выступали на позиции. Господа в потертых пальто и начищенных цилиндрах гурьбой устремлялись на службу в нотариальные конторы, банки, магазины. Омнибусы принимали на борт и вытряхивали на остановках десятки украшенных цветами жакетов, шляпок с лентами и строгих рединготов. Муниципальный дворник охаживал метлой тротуары, боты, сапожки и штиблеты без разбору.
