Порассказав про своего бывшего учителя, Погодаев попрощался и ушел, а Егор все еще стоял у ворот. От слов урядника у него словно гора свалилась с плеч.
«Правильно говорил Федот, — думал Егор, чувствуя, что в голове у него просветлело и стало легче на душе, — не может быть, чтобы Настя изменила мне. Моя она и ни на кого никогда не позарится. Какой же я дурак, оболтус».
С легким сердцем посмотрел он на белевшую в сумраке мазанку, где ждала его Мотря, и впервые за эту неделю не пошел к ней.
Взобравшись на сеновал, он лег рядом с Молоковым и, как в теплую воду, окунулся в глубокий, без сновидений сон.
Полк на рассвете подняли по тревоге.
Тра-та-та, тра-та-та — всколыхнули утреннюю тишину будоражливые трубные звуки боевого сигнала «тревога».
И по улицам села затопали казаки, устремляясь к сотенским коновязям.
Егор и его друзья кубарем скатились с сеновала, с шинелями и попонами под мышкой бегом через двор. Пробегая мимо клуни, Егор подумал: даже проститься не пришлось с Мотрей, ну да теперь уже не до нее.
На площади у церкви шум, топот ног, звяк стремян и оружия. Обозники спешно разбирали палатки, запрягали лошадей, грузили на фургоны кули, ящики, их поминутно торопил вахмистр на вороном коне. Размахивая нагайкой, он то и дело матюгался:
— Живо, живо…
Не прошло и получаса, как полк, сотня за сотней, на рысях выходил из села и, минуя сады, огороды, левады, взял направление на запад.
Егор, оглянувшись, отыскал глазами знакомую хату, сад, и там, в залитой молочным цветом темной зелени вишен, ему показалось, что он увидел Мотрю.
Казаки оборачивались на ходу, хмурились, недовольно ворчали:
— Кончилась лафа наша.
— Отошла коту маслена.
— Эх, ишо бы такого житья хоть с недельку.
Все дальше и дальше уходил полк. И уже не видно калиновских хат, все слилось в сплошное темное пятно. А на востоке, румяная, ширилась заря, над нею, причудливо раскиданные, розовели маленькие облачка, словно маки, искусно вытканные на голубом фартуке молодой украинки.
Но ни эта красота, ни свежесть майского утра — ничто не радует казаков. Грустно на душе у каждого из них оттого, что кончилась их легкая, праздничная жизнь в гостеприимной Калиновке, а впереди ждут новые походы, смерти и все те невзгоды и горечи, которыми до отказа наполнены будни войны.
Глава IX
Ермоха с Никитой уже покончили с пахотой и все эти дни работали около дома: сегодня они на двух лошадях возили на отвал навоз, что накопился за зиму.
Сам Савва Саввич верхом на своем Сивке с утра отправился осматривать посевы. Выехал он из дому раненько, когда еще вся приингодинская долина Козлиха была окутана густым туманом. Много падей и отпадков объехал Савва Саввич, вот и туман поднялся выше гор, белыми стайками облаков уплыл куда-то к северу, вот и роса пообсохла, а он все ездит и ездит: поднимается на сопки, кружит по еланям, вброд пересекает многочисленные речки и ручьи, вспухшие после недавнего дождя. В одном месте небольшая до этого речушка так разлилась, что вода залилась на седло. Выбравшись на сухо, Савва Саввич cошел с коня, спутав его чембуром, отпустил пастись, а сам разулся, вылил из ичигов воду, переменил в них стельки, а штаны и портянки высушил на солнце.
И снова старик в седле, снова с елани на елань поторапливает Сивка. А старый конь уже порядком притомился, крутые бока его лоснятся, шерсть на груди и в пахах закурчавилась, потемнела от пота. Все чаще спотыкается Сивко на кочках, в пашнях, ставших топкими, с трудом вытягивает вязнущие по самые бабки ноги, храпя выбирается на межу. По твердому грунту шагать ему легче, с отяжелевших копыт ошметками отваливается закрутевшая грязь, и по яркой зелени межи тянется за Сивком черный след.
Все сильнее припекает солнце, и на Сивка новая беда: появилось множество гнуса — слепней и зеленоголовых паутов, они льнут к нему, жалят нестерпимо, а хозяин не торопится к дому.
После того как кончилось ненастье, прошла неделя, погода установилась хорошая, теплая, и все вокруг зацвело, заблагоухало, кинулось в рост.
— Эка, благодать-то какая уродилась, — вслух рассуждал Савва Саввич, глядя на густую, покрытую сизым колосом ярицу. — Вот ишо во время наливу даст господь хорошей помочки, и сыпанет нонешней год хлебушка. Да-а, прям-таки диво дивное, давно ли чернешеньки стояли пашни-то, а теперь гляди-ка, што деется! Ярица-то под стремя коню, да и пшеница уж в полколена человеку.
Домой Савва Саввич вернулся к обеду. Еще от ворот увидел Макаровну, она на веранде накрывала на стол, ожидая с дальних огородов поденщиц, которые вместе с Настей окучивали картошку. Работники уже выпрягли лошадей, пустили их под навес, ушли к себе.
Савва Саввич спешился, привязал Сивку в тень к амбару, пошел к работникам. Когда подошел ближе, в нос ему из зимовья шибануло вкусным запахом вареного мяса, поджаренного лука и свежевыпеченного хлеба. Работники сидели за столом, обедали: в кути около печки, опершись на ухват, стояла Матрена.
— Хлеб да соль! — проговорил Савва Саввич, входя, и, сняв фуражку, перекрестился в кутный угол, где висел маленький образок Ивана Крестителя.
— Обедать с нами, — ответил хозяину Ермоха.
— Спасибо.
Савва Саввич присел на нары, вытерев платком потную лысину, огляделся.
— Эка мухоты-то расплодилось у вас какая погибель. Ты бы их, Матрсна, тово… травила чертополохом, все поубавила бы лишних-то.
— Чума их убавит, — не меняя позы, отозвалась Матрена, — дверь-то весь день открыта стоит. Закрывать ее нельзя, жара, каждый день топим.
Она не торопясь достала из печки горшок с гречневой кашей, поставила на стол, кивнула Ермохе на миску: вон они сразу две упали во щи.
— Ничего-о, муха не проест брюхо. — И, подцепив утопленниц краем ложки, Ермоха выплеснул их на пол, спросил Савву Саввича — На пашнях был, хозяин?
— Был. Хороши хлеба пошли, слава те господи. Прополку начинать самое время. Оно хотя и тово… грязновато, но в Сорочьей можно полоть, земля там супесок, а кислицы в пшенице великое множество. Налаживайтесь завтра туда ехать, я на подмогу вам баб позову.
На следующее утро из ограды Саввы Саввича выехали две пароконные подводы. Передней парой правил Ермоха. В телеге у него, на досках, положенных на облучины, сидели шесть пожилых баб с серпами на плечах.
— Картошка у меня заросла лебедой, — говорит одна, — сегодня полоть ее собиралась, а тут на тебе…
— Да вить и у меня то же самое, — вздохнула вторая.
— А у нас червяк на капусте появился.
— Табаку надо напарить да и полить.
— Марфу Дидючиху попроси, заломит[3] на молодой месяц — и как рукой снимет.
— Кум Степан пишет?
— Вчера было письмо, про Андрюху Макарова прописал, — ранили его шибко.
— Эка бедный, Дуня-то слышала небось.
— Слышала.
У Никиты на задней телеге бабы более молодые, веселые и озорные. Они шутят, смеются над рыжей бородой Никиты, которая так пламенеет на солнце, что одна из баб тянется к ней с самокруткой в зубах прикурить.
— Да хватит вам, цокотухи! — прикрикнула на озорниц чернявая, молчаливая Татьяна Зайцева. Этой не до смеху: муж на фронте, дома трое ребятишек. Даже теперь, по дороге на пашню, не может Татьяна сидеть праздно, на коленях у нее, в сарпинковом запоне, большой клубок пряжи, а в натруженных, цепких пальцах быстро мелькают спицы.
Среди баб не было Насти. Не любила она ездить на тряской телеге, слушать бабьи разговоры. В то время как телеги выезжали из ворот, Настя седлала себе игреневого иноходца.
Новое казачье седло на Игреньке отливает глянцем. Настя, слабенько затянув переднюю подпругу, туго подтянула чересподушечную и заднюю, убавила по своей ноге стремена. Уже сидя в седле, подозвала к себе Матрену:
— За Егоркой посматривай тут, тетка Матрена.
— А что Макаровна-то?
— Да она-то само собой, двое-то лучше доглядите, на речку бы не увязался с ребятами.
— Ладно. Я и так, когда тебя нету, слежу за ним, озорной стал, постреленок.
Довольно улыбаясь, Настя продела правую руку под темляк нагайки, тронув Игренька ногой, шагом выехала за ворота.
Вчера вечером Настя опять ходила к Марфе ворожить, и опять ей выпало на картах «скорое известие от червонного короля». Поэтому на душе у Насти спокойно, к тому же и утро такое хорошее, и солнышко ласково греет, а небо ясное, голубое, как чисто выстиранный сатиновый полог. А какая ходкая, плавная иноходь у вислозадого Игренька. Недаром сказал про него Ермоха сегодня утром: «Ездить на Игреньке одно удовольствие, только покачивает, как муку сеет». Потому-то Настя всегда, когда надо было ехать верхом, седлала себе Игренька.
Уже выехав на окраину поселка, Настя увидела впереди высокую женщину, прогонявшую на луг телят, и, когда та поравнялась, пошла навстречу, узнала Парушу Лукину.
