— Нелюдим.
Мнение казаков о новом прапорщике, которого они уже в шутку прозвали Битюгом, вскорости же изменилось к лучшему.
Из разговоров казаками новый прапорщик узнал, что немцы частенько по ночам подползают к русским укреплениям и закидывают в наши окопы ручные гранаты, от которых в четвертой сотне уже выбыло десятка полтора казаков.
Балябин приказал взводным урядникам приготовить несколько шестов, а вахмистра заставил привезти откуда-то длинный рыбацкий невод. Когда стемнело, прапорщик научил казаков, как из невода на шестах сделать укрытие от немецких гранат.
— Ставить его надо ночью и утром чуть свет снимать, чтобы немцы не заметили, — наказывал Балябин вахмистру, когда невод, укрепленный на шестах, казаки выставили впереди окопов.
На следующую ночь немцы вновь подкрались к русским окопам, но кинутые ими гранаты, ударившись о невод, отскочили обратно и разорвались за проволочным заграждением, не причинив казакам никакого вреда. Казаки открыли по немцам беспорядочную стрельбу, затем начали бить по ним залпами, лихо заработали казачьи пулеметы. Егор, внимательно всматриваясь в темноту, ловил на мушку еле различимые мелькающие тени, слал в них пулю за пулей, пока не прозвучал сигнал «отбой». Сразу же оборвалась стрельба: замолчали пулеметы, ружейные залпы, лишь кое-где по линии хлопками прозвучали одиночные выстрелы, и наконец смолкло все.
По-прежнему моросил мелкий, надоедливый дождь. В окопах темнота, сырость, под ногами хлюпает грязь, бренчат стреляные гильзы, пахнет пороховой гарью. Казаки, потревоженные ночным нападением, после отражения атаки расходились по землянкам. Те же, которые отбывали в окопах ночную смену, выставив часовых, жались под деревянными настилами, курили под прикрытием брустверов, перекидывались словами:
— Всыпали немцу…
— А у нас вроде и без урону сегодня.
— Невод-то смотри как пригодился…
— Вот тебе и Битюг!
— Оно и дело-то простое с этим неводом, а нам и в голову не пришло такое.
На следующее утро, когда Фрол появился в траншее, казаки его дружно приветствовали и на вопрос; как дела? — отвечали охотно:
— Хорошо, ваше благородие!
— Помог невод-то! Ни одной гранаты к нам не попало.
Недалеко от Егора Балябин остановился и, привалившись грудью к амбразуре, стал в бинокль осматривать местность по ту сторону проволочных заграждений.
Дождь перестал, но по-прежнему над землей низко плыли серые, лохматые тучи, и в рваные, клочковатые просветы их синими заплатами виднелось небо. В сумеречном свете наступающего дня на кочковатой, мокрой луговине стало видно трупы немцев.
— Четверо убиты, — не отрываясь от бинокля, сообщил Балябин, — а один, очевидно, раненый.
— Так точно, вашбродь, — подтвердил кто-то из казаков, — слышно было ночью, стонал.
— Их больше было, по стонам-то, тех то ли подобрали свои, то ли сами уползли, а этот, стало быть, остался.
В это время немцы выставили из окопов белый флаг с красным крестом посередине, помахали им несколько раз.
Балябин сходил на командный пункт, переговорил по телефону с командованием полка, и, вернувшись обратно, помахал немцам белым платком, вздетым на шашку, казакам приказал:
— Не стрелять в немцев, убитых они хотят подбирать.
В бинокль Балябину хорошо было видно, как из немецких окопов поднялись два санитара с повязками Красного Креста на рукавах. Пригибаясь, они торопливо подошли к раненому, положили его на носилки, унесли. За убитыми пришло две пары санитаров, теперь они шли смелее, а казаки, выглядывая из амбразур, переговаривались между собою, и в тоне голосов их не слышалось злобы на врагов:
— Поди, ругают нас немцы за убитых-то.
— А чего им ругать, на то она и война.
— Не мы ее зачинали…
— Она им тоже небось хуже горькой редьки надоела.
— Тш-ш, — проходивший по окопу мимо ружеусый казак дернул говорившего за шинель, глазами показал на Балябина, — прикуси язык-то, чучело…
Чем дальше, тем больше ухудшалось положение в армии, менялось настроение солдат и казаков. Воинственный дух брусиловских армий, приобретенный ими во время майского наступления, стал быстро улетучиваться, как только победные, наступательные действия прекратились по всему Юго-Западному фронту. Война вновь приняла позиционный характер. Все больше и больше падала в войсках дисциплина, в пехотных частях усилилось дезертирство солдат с фронта, а ставшие такими желанными слова «мир», «замирение» не сходили у них с языка.
У казаков еще не было случаев дезертирства, но недовольство войной росло и среди них. А тут еще вскоре после прибытия нового пополнения в окопах стали появляться листовки-прокламации. Откуда они брались, кто их подкидывал в казачьи землянки? Этого никто не знал, но когда они появлялись, казаки накидывались на них, как мухи на мед. Набившись до отказа в землянку, казаки, затаив дыхание, слушали, как один из них читал очередную листовку. И так-то в этих листовках доходчиво и просто объяснялась нелепость, бессмысленность войны, что даже неграмотным казакам становилось понятным, чьи интересы защищают они, убивая немецких мужиков и рабочих, одетых в солдатские шинели. И всегда, сразу же по прочтении листовки, вскипали в землянках жаркие, взволнованные разговоры.
— Всамделе, на кой черт сдались нам какие-то там Балканы? Лоб подставляй за них под пулю, а что нам прибудет от этого?
— Да и немцы-то тоже дураки, не лучше нас, война-то тоже небось нужна им как прошлогодний снег.
— Вот бы эту самую братанию учинить да и втолковать бы нем-цам-то: давайте, мол, расходиться по домам, оно бы и войне конец, одни-то генералы не шибко развоюются.
— А што ты думал, дойдет ишо и до этого.
* * *
Писарь четвертой сотни Гавриил Вишняков возвращался к себе в сотню из штаба полка, что находился верстах в двух от линии казачьих окопов, в покинутой жителями деревушке.
Шел он знакомой ему тропинкой через небольшую березовую рощу, которая пролегла между штабом и расположением сотни.
Время подходило к полудню. В этот день, впервые за последние две недели, из-за туч выглянуло солнце. Стало похоже на то, что ненастье кончается, все шире становятся прорехи между облаками, разрозненные тучи и хлопья их ветер гонит к северу. Под напором ветра шумела роща, раскачивали мохнатыми верхушками корявые березы и ольхи.
Под сапогами писаря чавкала жидкая бурая грязь. Он шел, выбирая места посуше, и, стараясь ступать на корневища берез, на кочки, то и дело сворачивал с тропинки.
Всякий раз, бывая в штабе, Вишняков встречался там со старшим писарем полка вахмистром Швецовым, с которым познакомился еще в мае прошлого года. Много узнал Вишняков из разговоров со старшим писарем: он рассказывал не только о положении на фронтах, но и о настроениях среди солдат, о все растущем недовольстве войной. О забастовках в тылу, революционных партиях и их программах. А однажды, это было в ноябре прошлого года, когда 1-я Забайкальская казачья дивизия стояла на Буге, Швецов дал Вишнякову пачку листовок явно запретного характера, чтобы распространить их среди казаков своей сотни.
С тех пор не один раз приносил Вишняков и незаметно разбрасывал среди казаков такие листовки. Небольшой, туго стянутый бечевкой сверток их нес он и сегодня в правом кармане шинели. В первых листовках, которые приносил Вишняков в сотню, говорилось о ненужности войны, о забастовках и нарастающей разрухе, о расстреле царскими войсками митинга забастовавших рабочих в Иваново-Вознесенске. А вот сегодняшние листовки уже призывали к свержению всего царского строя, к превращению войны империалистической в войну гражданскую.
Революция… Сегодня о ней так много и хорошо говорил старший писарь, что у Вишнякова сердце замирало от радости, он и теперь еще находился под впечатлением этих слов, а в ушах его все еще звучал мягкий, бархатистый баритон Швецова.
Не все еще то, о чем говорил старший писарь о революции, было понятно Вишнякову. Но уже одно то, что государством будет управлять не царь, а правительство, выбранное самим народом, радовало его и волновало до глубины души.
«Вот и войне придет конец, — думал он, и чуть рябоватое лицо его морщилось в улыбке, — ясное дело, раз будет народная власть, зачем ей войну эту дурацкую продолжать. „Мир хижинам, война дворцам“— до чего же хорошо сказано. Умница Иван Петрович, вот таких, как он, мы и будем выбирать в управители при народной-то власти. Пусть управляют да законы такие создают, чтобы народу легче жилось, землю у помещиков поотобрать и мужикам раздать, заводы рабочим, оно и пойдет. А там уж к тому приведет революция, что не будет ни бедных и ни богатых, никакой нужды не будут знать люди. Вот к чему все клонится. Ведь это здорово. За такие дела и умереть не страшно будет. Не зря, значит, люди-то на смерть шли, на каторгу за революцию, а мы-то дураки, не знали ничего этого. Ну ничего-о, теперь-то уж мы грудью встанем за революцию, встанем!»
