Невозможно было понять, что дама изображала собой Восточную церковь: она просила помощи против сарацин, которые поступали дурно с паломниками и разоряли святые места[22].
Не успело улечься возбуждение среди присутствующих, как паж, стоявший у дверей, трижды протрубил в рог и в дверях показался герольд. Он держал в руках серебряное блюдо, к которому был привязан живой фазан, украшенный золотым ожерельем с жемчужинами, сапфирными камнями и рубинами. Вместе с герольдом вошли две девушки, а также рыцарь в полном вооружении с копьем на изготовку, как будто готовый сейчас же сражаться за веру.
Все они подошли к пфальцграфу, сделали ему глубокий поклон, после чего герольд сказал: «Глубокоуважаемый господин! Эти дамы почтительнейше обращаются к вам. Исстари заведено, чтобы на празднествах преподносилась князьям и сеньорам благородная птица, над которой они произносят обеты, имеющие особенное значение. Дамы направляют меня сюда с фазаном для этого».
При этих словах хозяин поднялся с места и протянул руку к фазану. «Слушайте, слушайте!» — прокричал герольд. И хозяин заговорил звучным голосом — его голос загремел, как гейдельбергские бочки[23] в пору сбора винограда.
«Я приношу обет прежде всего пред Господом Богом и Преславною Девой Марией, потом пред дамами и фазаном возложить на себя крест для совершения Крестового похода и отдать свое тело на защиту Святого Гроба и Святой Веры. Я сделаю для успеха похода все, что могу сделать лично, чего могу достигнуть своей властью, лишь бы только мне оказал Свою милость Господь. Если я узнаю как-либо, что со мною желает вступить в поединок сам султан, я буду биться с ним и одолею его с помощью Бога и Его Всеблагой Матери, которых я всегда призываю к себе на помощь».
После этого хозяин сел на свое место и стал оглядывать присутствующих, как бы приглашая их последовать его примеру.
В пиршественной зале стояло такое молчание, что было слышно, как вертится флюгер на верхушке главной замковой башни. Действительно, в зале было множество сеньоров, которые и не помышляли о крестоносном предприятии и дорого бы дали, чтобы оказаться сейчас подальше от этого места или, по крайней мере, сделаться невидимыми. Они с сожалением подумали о том, что им придется разбудить свои флорины, мирно спящие в сундуках, и сделать пожертвования монастырям, а то и, бросив свои домены на расхищение соседям, отправиться с риском потерять голову на Сирийские равнины. Но они не могли опозорить себя в глазах рыцарства и своего сюзерена, отказавшись посреди такого блестящего общества принести обет перед дамами и фазаном. Наконец, они боялись своим отказом прогневить пфальцграфа, так как он, разумеется, не преминул бы отомстить им за это тем или другим способом.
Пока они размышляли, как быть в таком затруднительном положении, один из приглашенных, сир Рюбенталь, которому рейнвейн сообщил внезапное вдохновение, вдруг поднялся с места и, покачиваясь, направился к даме Рутвель; склонившись перед нею на колени, он взял ее за руку, закрыл свой правый глаз и произнес без запинки и совершенно внятно: «Клянусь перед дамами и фазаном, что я не стану открывать этого глаза при дневном свете, пока не увижу сарацинского войска[24]. Я нападу на султанское знамя, и, полагаясь на силу оружия, а также любви и дружбы, я переверну его вверх ногами». Произнеся эти слова, он поднялся при звуках труб, в которые протрубили менестрели.
Тогда герольд стал обходить стол, чтобы поднести фазана каждому из пирующих, и прежде других поднес его маркграфу Анспахскому, который сидел возле хозяина замка.
«Ну, — сказал маркграф соседу, сидевшему с другой стороны, — этот безумец Рюбенталь перешел брод… Мед готов, теперь следует пить его без сожаления… Клянусь белой дамой замка Розенберг[25], мы попали в настоящую засаду!..»
И, протянув руку к фазану, он сказал: «Клянусь перед дамами и фазаном, что я буду служить делу по мере своих сил, если только высокочтимый сеньор пожелает, чтобы я сопутствовал ему в заморском путешествии».
Рыцарь, с которым беседовал маркграф, произнес точно такой же обет, но сиру Оттенгейму, сидевшему с ним рядом, этого показалось мало, и он воскликнул:
«Я клянусь перед дамами и фазаном, что, если поход состоится, я напишу свое имя концом своего копья на воротах СенЖан-д’Акра[26]. До тех пор по пятницам я не буду есть никакой живности. Если я узнаю, что у султана найдутся единоверные ему бароны, которые пожелают сразиться со мною, я побью их с помощью Бога и Его Всеблагой Матери, которых я всегда призываю на помощь!»
Сир Стольберг сказал в свою очередь: «Я клянусь перед Богом и славнейшею Девой Марией, перед дамами и фазаном, что я не буду останавливаться ни в опоясанном стенами городе, ни в замке, пока не одержу победы над сарацинами. Я совершу это с помощью Богородицы, ради любви к Которой, я никогда не буду спать на постели по субботам, пока не исполню обещанного. Если моему Создателю угодно будет вернуть меня живым из предстоящего странствования, я обойду три христианских королевства и буду биться там со всяким встречным рыцарем и на коне, и пеший».
Сир Пфальцский, совсем старый и немощный, очень важно произнес следующие слова: «Так как по своей старости и слабости я не могу отправиться в Крестовый поход лично, то клянусь перед Богом, дамами и фазаном, что вместо себя я отправлю одного из своих сыновей с четырьмя вооруженными людьми и буду содержать их на жалованье в течение одного года и одного дня».
Так были произнесены присутствующими различные обеты.
Обходя гостей при трубных звуках, герольд подошел к тевтонскому рыцарю и обратился к нему с предложением произнести обет именем фазана. Но рыцарь суровым голосом монаха, распевающего «Salve, Regina»[27], крикнул: «Во имя Божие! Такого обета произносить я не стану!»
При этих словах поднялся страшный шум, и громче всех кричали те, которые менее всего желали отправляться в задуманный поход.
«Ведь это значит грешить перед дамами и фазаном! — кричал один. — Я не потерплю, пока жив, чтобы кто-либо поступал таким образом!»
«КлянусьСв. Гвоздем, находящимся в Трире[28], — сказал сир Оттенгейм. — Такой дерзости еще никогда не позволял себе человек, носящий золотые шпоры!»
«Их следует сорвать с его ног и бросить в навоз», — прибавил сир Рюбенталь.
«И щит его следует стащить в грязь и разбить его, как этот кубок!» — сказал сир Стольберг, кидая в стену свой стеклянный кубок.
«Да, да… — кричали со всех сторон. — Пусть покроется позором, пусть испытает всякие беды тот вероломный, кто провинился перед дамами и фазаном!.. Долой с него шпоры!.. Разрезать скатерть перед ним…[29] перевернуть его хлеб!..»
Сам хозяин направился, нахмурив брови, в сторону тевтонского рыцаря, как вдруг тот, скрестив руки на груди, обратился к присутствующим с такими словами: «Граф, и вы, благородные сеньоры! Не думайте, что я отказываюсь произнести обет именем этой благородной птицы из презрения к дамам и вам… Не думайте, что в мою душу закрался страх, что я боюсь опасностей священного предприятия… о, нет! Вооруженный верою изнутри и железом извне, я не боюсь псевдонебесных полчищ и смешных ангелов Магомета! Скорее прекратится движение небесного свода, скорее выйдет пламя из льдин, наваленных на очаг, чем я забуду тебя, Иерусалим! Клянусь копьем, которым был прободен Спаситель, подобные мысли далеки от меня. Если же я отказываюсь произнести обет именем этой птицы, то лишь по той причине, что сердце мое разрывается при виде того, как священное предприятие провозглашается на мирском пиршестве, среди сатанинского великолепия! О, Петр Пустынник[30], не таким путем воины Христовы выступили с тобою в Крестовый поход! Разве они приготовлялись освободить Св. Гроб, источник будущей жизни, среди пиршеств, при звуках музыки?.. Чтобы слышать Слово Божье, верующие, не обращая внимания на погоду, сходились и на равнине, и в лесу, и на горных вершинах, и в ложе потока… А теперь нужны пиры и песни, чтобы соединить их и укрепить в них колеблющееся призвание! Когда-то самые богатые оставляли все, чтобы идти за священным знаменем: так поступил граф Блуаский[31], у которого было столько замков, сколько дней в году. Золото ценилось дешевле железа, женщины снимали с себя драгоценности, чтобы жертвовать их на освобождение святых мест, и в казне, собранной на это предприятие, лежали груды серебра и золота, как груды виноградных ягод в тисках!.. Теперь же защитников Креста приобретают ничтожными уловками, разжигая плотские вожделения!.. Не извлекайте из ножен вашего меча, сир Рюбенталь… придет время обнажить его в присутствии сарацин… Не грозите мне жестами… Тот не боится ни дерева, ни стали, кто говорит во имя Господа, а Он вдохновляет меня в настоящую минуту и говорит моим именем!.. Всемогущий Бог полон милосердия и благости. Он сострадает слабостям людей и прощает их ошибки!.. Но Он поражает и унижает того, кто совращает своих ближних с пути спасения! Ты слышишь меня, пфальцграф? Среди сеньоров, подвластных Палатинату[32], мои глаза напрасно ищут того, кто должен был бы явиться сюда первым, — сира Риффенаха».
