Потом послышалась команда, недалеко прошли несколько человек. Синий луч фонарика выхватывал из темноты ноги в сапогах, тропинку, автоматы в руках… Кого-то несли, а он протяжно стонал. Шаги затихли вдали, и снова наступила тишина. Я догадался, что диверсанты уничтожены и наш патруль уносит раненого товарища.
Поднявшийся месяц залил ярким светом место ночного происшествия. В ушах опять зазвучала прерванная симфония…
Я не знал, что на другом конце страны, в другом осажденном городе известный всему миру молодой композитор написал эту гневную, страшную, удивительную музыку. Она навсегда связана для меня с образом Ленинграда и родного, до боли родного Севастополя — «Русской Трои», как прозвал его враг.
13. Кто стрелял?
Ночью вошли на полном ходу в порт теплоход «Абхазия» и эсминец «Свободный». Буксир брант-вахты торопливо загородил бонами вход в Северную бухту.
«Абхазия» доставила с Большой земли подкрепление, боезапасы и продовольствие.
Утром, взяв камеру, я пошел из гостиницы «Северной» на обрывистый берег Южной бухты, где внизу у самого берега стояла, разгружаясь, «Абхазия».
У Минной я встретил своего друга — фотокорреспондента Бориса Шейнина. В разговорах мы незаметно дошли до берега, и только уселись у самого края обрыва на ржавые якоря, реликвии 1854 года, как объявили воздушную тревогу.
Борис стоял рядом, плотно прижавшись своим плечом к моему. Так, чувствуя близко друг друга, было легче ждать…
— Пошли! Пикируют! Прямо сюда! Почему… — Борис щелкал аппаратом, заводил его и снова щелкал.
Я поднял камеру к глазам, но в эту секунду увидал вспышки огня на стволе крупнокалиберного пулемета, стрелявшего в нас с «Абхазии». Горячий ветер обжег лицо, а у Бориса слетела с головы фуражка.
— Стой! Руки вверх! — раздался крик с теплохода.
Бомбы упали далеко от корабля, а пикировщики, завывая, взмыли в небо.
«Абхазия» отваливала от причала, а снизу к нам бежала группа матросов в парусиновых робах, с автоматами в руках. Впереди бежал старшина, размахивая наганом.
На капитанском мостике теплохода стоял офицер, он стрелял из револьвера в нашу сторону и орал на пулеметный расчет. Судя по всему, офицер не умел стрелять: пули даже близко не свистели, но все же положение наше было идиотским. Жизнь зависела от потерявшего разум паникера, перепуганного бомбежкой. Трудно понять, почему в момент вражеского нападения, когда все виды оружия отражали налет «юнкерсов», нашелся такой командир, который сумел огонь одного пулемета направить по своим.
Офицер продолжал кричать и ругаться с пулеметчиками — они, видимо, вовремя поняли, что стрелять по своим нельзя.
Наконец прибежали запыхавшиеся матросы, схватили нас с Борисом за руки, отобрали аппараты и поволокли, подталкивая в спину, вниз, к пакгаузам.
Воздушной тревоге дали отбой. Нас затолкнули в пакгауз. Прибежал офицер. Я сразу понял, что офицером да и вообще военным он никогда раньше не был.
— Обыскать! — приказал он срывающимся голосом. «Уж не в охранке ли он раньше состоял?» — подумал я, глядя на его серое, одутловатое, небритое лицо с проступившей на щетине сединой.
— Зачем же обыскивать? Мы советские офицеры!.. Сами можем…
Мы не дали себя обыскать, предъявили документы.
Офицер с «Абхазии» менялся в лице.
Матросы, так ревностно выполнившие приказ командира — «поймать и обезоружить», — ухмылялись.
В пакгауз вошел контр-адмирал К.
— Смирно! — скомандовал старшина.
— Вольно. Кто стрелял по берегу? Что случилось? — контр-адмирал обвел всех взглядом.
Борис перебирал руками простреленную фуражку. Один из матросов держал наши камеры.
— Так что тут произошло, товарищи корреспонденты?
— Он, товарищ контр-адмирал, — и Шейнин показал взглядом на офицера, — с перепугу приказал нас с Микошей расстрелять как диверсантов да еще из собственного «ТТ» палил во все стороны.
— Ну и что же, не попал?.
— Попал, товарищ адмирал, — сказал виновато Шейнин и просунул палец сквозь дырку в фуражке.
Потный офицер так и стоял по стойке «смирно» и из красного быстро превращался в багрово-синего.
— У вас плохое зрение? — обратился к нему адмирал.
— Никак нет, товарищ начальник! — наконец вымолвил он хриплым голосом.
— Такого звания на флоте нет, — зло сказал адмирал. — Какого дьявола вы дали команду стрелять по своим? А? По своим офицерам! Подняли панику среди населения. Хорошо, никто не пострадал. Не видели, что перед вами советские офицеры? От страха потеряли не только зрение — разум! С какой дистанции вели огонь?
— Сто пятьдесят метров, товарищ контр-адмирал!
— И не могли попасть в цель? Десять суток для обучения стрельбе в цель! Кругом! Шагом арш!
— Вам повезло, товарищи! Могло быть намного хуже. — Контр-адмирал пожал нам крепко руки и пожелал хорошей съемки.
Матросы виновато вернули нам аппараты и гурьбой побежали снова на подвалившую к пирсу «Абхазию».
— Пойдем, пока не поздно, наверх, — сказал я. — Может, еще снимем что-нибудь интересное…
Борис шел рядом и молча крутил простреленную фуражку, боясь надеть ее на голову.
14. Начало конца
Ночь как ночь. Я иду незнакомой тропой в призрачном мраке среди развалин. Они не видны, но я чувствую каждую глыбу, каждую изогнутую огнем балку.
Тишина. Тяжелая, весомая, гнетущая. Мои нервы напряжены. Яркая вспышка прорезала полнеба. Все смешалось, стало дыбом: и город, и море, и небо. Бомбы и артиллерия бессмысленно перемалывали заново уже давно разрушенный город.
Враг бросился на последний приступ. В течение восемнадцати суток, начиная с 20 мая, сила артиллерийского огня и авиаударов нарастала с каждым днем. Ежедневно истерзанный город вспахивали от 2500 до 6000 бомб.
Защитники города дали клятву стоять насмерть до последней капли крови, до последнего патрона.
Да, патроны и боезапасы подходили к концу.
Главный удар враг направлял через Сапун-гору на юго-восточную окраину города.
С рассветом немецкая пехота пошла на штурм истощенного, смертельно измученного севастопольского гарнизона.
Атака была стремительной, злой и упорной, но городом овладеть врагу не удалось. Огромные потери в живой силе и технике не стоили незначительного позиционного продвижения.
Уж несколько ночей после того, как была разрушена гостиница «Северная», мы с Левинсоном и Петром не имели постоянного ночлега. Сначала нам удавалось хорошо выспаться на передовой — в окопах хозяйства полковника Горпищенко, но когда немцы продвинулись вперед, нам пришлось искать другой ночлег. Им оказалась небольшая зеленая балочка недалеко от полевого аэродрома. Несколько раз Петро отвозил нас туда на ночевку, и мы имели возможность передохнуть до восхода солнца.
Но так продолжалось недолго. Вчера балочку заняла воинская минометная часть, а мы получили официальное предписание от командования расположиться в штольне под скалой на Минной, против Сухарной балки.
— Там веселей, мы снова будем в компании журналистов «Красного черноморца». Они уже дней десять, как переехали, — успокаивал нас Левинсон.
Обстановка под землей оказалась просто невыносимой.
Огромный тоннель был наполнен людьми — бледными, худыми, истощенными. Одни работали у станков, другие — сменщики, утомленные и обессиленные непрерывным и тяжким трудом, — спали тут же рядом у выточенных снарядов и мин. Неподалеку редакция севастопольской газеты «Красный черноморец» трудилась над выпуском очередного номера. А немного в стороне пробивали второй ход сквозь скалу — запасной выход из штольни. Немцы прорвали участок обороны на Северной стороне и со дня на день могли выйти к Сухарной балке. Тогда старый выход из штольни на Минную пристань будет блокирован прямой наводкой через залив.
В сумерках, перед тем как отправиться в штольню спать, мы с тревогой наблюдали за нашими истребителями. Они штурмовали немецкую пехоту, прорвавшуюся на Северную сторону. Нас отделяла от немцев только полоска морской воды.
Спали мы первую ночь в штольне плохо, хотя у каждого была своя матросская койка. Все время нам казалось, что немцы закроют выход из штольни и мы останемся погребенными под землей. Было душно, и очень хотелось выбраться на волю.
— Ну что, не спится? Немцев боитесь или душно вам здесь, а? Не привыкли к могильной тишине? — К нам подошел старый знакомый, лейтенант Клебанов.
— Так, так… Звезды привыкли считать, слушать пение птичек, а тут даже лампочки вполнакала и то редко горят.
— Брось, Семен…
— Да! Положение, друзья, тяжелое. Вам надо, пока еще не поздно, подаваться на Кавказ. Я пришел предупредить вас: готовьте снятую пленку. Наша редакция через несколько часов садится на тральщик и уходит в Сочи. Вот такая команда поступила. Даже как-то неудобно: вы остаетесь, а мы должны уходить… — Семен присел на мою койку, и лицо его, всегда улыбчивое, веселое, погрустнело.
