— Я надеялся, что тебе все ясно: вреда никому! А польза — и людям и себе большая. Через полгода «Волгу» купишь.
Артамонов даже отшатнулся. Иной хмель, крепче алкогольного, ударил в голову. В тот момент казалось, что «Волга» — предел мечтаний для смертного.
— Полгода?.. — повторил он непослушным языком. Глаза его затуманились, и Щепкин — коварный змий — дал Артамонову насладиться радужными видениями.
Официантка убрала остатки ужина и принесла десерт.
Артамонов в два глотка осушил чашечку кофе, вылил в бокал остатки вина, потом набросился на минеральную воду. Он горел, как в лихорадке. Согласиться? Отказаться?
— Ты подумай, — безмятежно разрешил Щепкин. — Никто не торопит. — Он уже понял, что парень станет послушным исполнителем его воли. Так оно все и вышло…
Ресторан остался далеко позади. Машина сворачивает на грунтовую дорогу. Сосновая роща, за рощей — поле.
Щепкин опускает стекло со своей стороны и вдыхает деревенские ароматы. Впереди виден дубовый лес.
— Первый поворот направо, — говорит Щепкин и прикрывает глаза.
Машина тормозит у правления колхоза.
— Вот оно, наше гнездышко, — вздыхает Щепкин. — Как жалко разорять…
— Не расстраивайтесь, Алексей Прокопыч, — усмехается Знаменский.
— Ни-ни-ни! — спохватывается тот.
И все, кроме шофера, уходят внутрь.
Шофер распахивает дверцы, проверяет ногой шины после ухабистой дороги и усаживается на лавочке с неизменной книжкой.
Во время очной ставки с Щепкиным председатель испытывает сложные чувства: он знает, что виноват, не пытается оправдываться, но вместе с чувством стыда испытывает и облегчение, освобождение от гнетущей тревоги.
— Вопрос к обоим: знаете ли вы друг друга? Если да, не было ли между вами вражды? Пожалуйста, товарищ Щепкин.
— Это председатель колхоза «Коммунар» Иван Тихоныч Никитин, — безмятежно сообщает Щепкин. — По-моему, отношения были дружеские. Человек он симпатичный и неглупый.
— Товарищ Никитин?
— Что?
— Знакомство? Отношения?
— Понятно, знаком. А любить не за что.
— При каких обстоятельствах вы познакомились?
Никитин открыл было рот, а слова с языка не идут.
— Пускай он… Соврет — поправлю.
Знаменский оборачивается к Щепкину:
— Прошу.
— Впервые мы встретились осенью восьмидесятого года. Я предложил создать в колхозе подсобное производство. Для дополнительного финансирования хозяйства. Вскоре был заключен договор по стандартной форме: рекомендованный мной бригадир взялся организовать мастерскую по изготовлению художественной чеканки. Разумеется, с использованием труда колхозников в свободное время.
— Так? — спрашивает Пал Палыч Никитина.
— Фиктивную мастерскую!
— Что именно было фиктивным?
— Да все. Все! Кроме договора. — Никитин отвечает Знаменскому, но смотрит на Щепкина. Смотрит с открытой злостью.
А Знаменский наблюдает за ним. Со старым авантюристом все ясно, и то, о чем он повествует, уже известно из допроса куда более подробно. Никитин же новый человек, которого еще предстоит понять и оценить.
— Ну конечно! Все фиктивное, кроме договора! — улыбается Никитину Щепкин.
— В двух словах поясните.
— Даже с определенным удовольствием. Когда придумаешь что-то нестандартное, невольно гордишься. — Щепкин теперь обращается к ведущему протокол Орлову: долго смотреть в глаза Никитина — все же нагрузка для нервов. — Как-то утром меня осенило: создать совершенно мифическую мастерскую. Чтобы ни-че-го не выпускала. Одна вывеска. Готовые изделия в торговле взяли, по той же цене сдали, только ярлычки переклеили: «Изготовлено цехом народных промыслов». И ни «левака», ни пересортицы. Так сказать, в белых перчатках. Пятнадцать процентов оборота шли в колхозную кассу.
— За счет чего создавались преступные доходы?
— Для художественных промыслов мы получали разное дефицитное сырье. На него всегда были покупатели, которые не боялись переплатить.
— Количество рабочих? — осведомляется Орлов.
— В такие подробности я не вникал. — Щепкин делает жест в сторону председателя, переадресовывая вопрос к нему.
— На данный момент — сто пятьдесят человек, — отрывисто говорит тот. — Две трети — «мертвые души». За них получали они… организаторы. Остальные — мои мужики, которые ничего не делают. Зарплата по двести в месяц. И две старухи. Клеют этикетки.
— Я имел лишь скромную ренту, — невинно уточняет Щепкин. — За идею и мелкие консультации.
— Ты!.. — гневно выдыхает Никитин. — А к моим рукам копейки проклятой не прилипло!.. Зайдите в избу, увидите, — обращается он к Знаменскому.
— Размеры «скромной ренты» вам известны?
— Нет. Сколько себе, сколько кому — не знаю. — Никитин сверлит злым взглядом затылок Щепкина, любующегося игрой солнца в листве. — Я им надавал доверенностей, гнилая башка!
— И чистых бланков с подписью! — доносится смешок от окна.
— И бланков… — сникает председатель. — Затянули в такое… в такую… — он не находит приличного слова.
— Товарищ следователь, маленький вопрос? По существу, — подает голос Щепкин.
— Да?
— Иван Тихоныч, вас разве принуждали? Может быть, били? Или подвешивали за ноги? Я предложил — вы согласились. Прошу, чтобы это было в протоколе.
— В протоколе все будет, — заверяет Орлов.
— Согласился, — с болью произносит Никитин. — Почему? Со всех сторон — за горло! Сельхозтехника — взошло из-под нее, не взошло — гони наличные! Сельхозхимия посыпала от вредителей, заместо поля в пруд снесло — все равно плати! — Он накаляется. — И тут приехали в самый пиковый момент! Щепкин и еще один из района. Знали когда, спасатели!
— Фамилия человека из района? — уточняет Орлов.
— Лучков. Уже сидит за взятки. От тебя, говорит, требуется только вывеска и подпись… Начиналось-то с малого, с тридцати человек. Думал дыры залатать, закрепить людей твердой зарплатой, чтоб не разбегались. А эта чертова мастерская пошла пухнуть, не удержишь!
— Одновременно рос доход колхоза, не правда ли? — считает нужным отметить Щепкин.
— Одновременно рос. Поставили новый коровник, электродойку… Эх! — сам себя обрывает председатель. — Разве я один? У соседей похуже творили!
— Похуже — это как? — интересуется Пал Палыч.
— Пожалуйста, не секрет. Горели на мясопоставке. Стакнулись с магазином, купили партию по продажной цене. С места не сходя, оформляют, что сдали в торговлю по заготовительной. Обратно то же мясо покупают, обратно сдают. А оно из подсобки не тронулось. Так четыре раза по кругу — и выполнили поставки. Без единого живого килограмма! Когда это дело обмывали, говорят, тост был. За новую породу скота — «чичиковскую»…
Щепкин слушает с довольной улыбкой: плутуют люди, обходят закон — приятно.
— Фиктивное мясо — это безобразие! — заявляет он. — Иван Тихоныч глубоко прав, его мастерская все-таки…
— Нет! — отрекается Никитин от защиты. — Чужой виной не оправдаешься!
Знаменский прохаживается по комнате, останавливается около Орлова.
— Ну что?
— Суть ясна, Пал Палыч.
— Тогда следующий вопрос. Артамонов вам известен, товарищ Никитин?
— Понятно, известен.
— Чем он здесь занимался?
— Вел филькину отчетность. Выдавал жалованье мужикам. В общем, и бухгалтер и кассир.
— Когда он был здесь последний раз?
— В тот самый день…
— С какой целью?
— Как обычно: снял в банке деньги с нашего счета, часть завез моим работничкам. Остальное поехало дальше.
— Расшифруйте, пожалуйста, «остальное».
— Оформлено было якобы оплата сырья, транспорта. Ну и то, что причиталось на «мертвых душ».
— Вы лично видели тогда Артамонова, разговаривали?
Теперь и Никитин пристально смотрит в окно.
— Да, разговаривали… — в тоне его проскальзывает покаянная нотка. — Вон там встретились, возле старой баньки…
…Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.
По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе — орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.
Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки — раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, — затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».
— Здорово, бабуся! Как производительность труда?
— Дурацкое дело нехитрое, — проворчала бабка.
