— Дурацкое дело нехитрое, — проворчала бабка.
— А что на сегодняшний день имеется?
Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.
— Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?
— Для коллекции.
Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыслом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».
Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.
— Добрый день, Иван Тихоныч.
— Здравствуй. До шоссе подбросишь?
— С удовольствием.
Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:
— Дела идут, контора клеит? — Никитин не отозвался. — До свидания, бабуся!
Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и председатель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.
— Неважное настроение? — спросил Артамонов.
— А чему прикажешь радоваться? — неохотно отозвался председатель.
— Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.
— Мычат, потому что доить давно пора, — охладил его председатель.
— Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…
— Вон там тоже рай, — едко бросил Никитин, указывая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. — Празднуют твою получку!
Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:
— Благодетелям… почтение! — Он поклонился в пояс.
— Шел бы ты, Тимофей! — морщась, посоветовал председатель.
— Нет, желаю… — Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. — Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…
Артамонов поспешно убрал руку за спину.
— Брезгуешь?.. — Мужик впал в скорую пьяную обиду. — Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я бригадир, если хочешь!.. А ты кто?
— Тимофей! — гаркнул председатель.
Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыльникам.
— Лучший полевод был! — сказал председатель. — А теперь — вот. На работу уже шиш — не дозовешься!
Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который угодил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор председателя машинально тер и тер чемодан.
Потом они двинулись дальше. Выходка пьяного так покоробила Никитина, что он помолчал-помолчал и снова не выдержал:
— Рай! Простор!.. Деревня — это тебе не цветочки-грибочки. Это люди. Скот. Поля. Хлеб насущный! Ты полями ехал — много работают? От дурных денег все пошло вразнос!
— Ну что вы, Иван Тихоныч… а клуб почти построили…
— Что клуб, что клуб?! Вчера агроном уехал. Разлагайтесь, говорит, без меня к чертовой бабушке! Этой весной пять изб заколотили. Пропадает деревня!
Они остановились у «Волги», Артамонов бросил внутрь чемодан и сверток из баньки.
— Что ж теперь делать? — растерянно произнес он. — Закрыть лавочку?
— Теперь закроешь! Я попробовал, а мне говорят — во! — Никитин сложил из пальцев решетку. — Твои хозяева. Удивляешься?
Послышался женский крик:
— Тихоныч! Тихоныч!
— Здесь я! — гаркнул Никитин.
Подбежала запыхавшаяся женщина:
— Опять электричества нет, дойка стала!
— А движок на что?
Женщина в отчаянии подняла сжатые кулаки.
— Василий-механик пьяный! Запорол движок!
— А-ах он… — председатель сглотнул яростное ругательство. — Бей в набат! Всех баб на ферму — бегом! Доить вручную!
Женщина опрометью бросилась обратно.
Разноголосо, надрывно мычали коровы, и председатель слушал с искаженным лицом.
— Иван Тихоныч, я попробую движок?.. — предложил Артамонов. — Может, помогу?
Никитин смерил его презрительным взглядом: ты? городской пижон и белоручка? составитель фальшивых бумажек? ты мне починишь движок?!
— Спасибо уж, помогли: и клуб и коровник по последнему слову… А вот сейчас перегорит молоко — и пропало стадо, хоть под нож пускай!
Откуда ему знать, что никакой движок не проблема для мастеровитого Артамонова! А тот, пристыженный, растерянный, не решился настаивать.
Заученными, но странными движениями председатель вытряхнул из пачки папиросу и закусил зубами мундштук. И впервые по-настоящему видны его руки — мертвые кисти в черных перчатках. Протезы.
— Знал бы заранее, — сказал Никитин, прикуривая и близко глядя в глаза Артамонова, — на версту бы не подпустил! Поставил бы на горке пулемет против всей вашей породы — и до последнего патрона! До последнего!.. Жив только верой и надеждой: авось всякую погань — с корнем! А коли нет, то сел бы в твой красивый автомобильчик, закрыл глаза и не стал сворачивать. Мочи нет, понимаешь?! Все сворачивать… везде сворачивать…
Донесся звук набата — резкие тревожные удары по металлическому диску, подвешенному на столбе. Опустошенный своей вспышкой, председатель сделал «кругом» и, сутулясь, пошел назад.
Артамонов долго смотрел вслед. Потом оглянулся и увидел окружающее иначе, чем прежде. Неблагополучием веяло вокруг. Слепо таращилась из-за поваленного забора нежилая изба. А поодаль еще одна была забита свежими досками…
Артамонов приблизился к покинутому жилищу и испытующе, словно стараясь что-то до конца понять, заглянул через забор в пустой двор…
Наваждение рассеял автомобильный гудок. Грузовик с полным кузовом новых ящиков для старухи в баньке давал понять, что легковушка мешает проехать.
Артамонов возвратился к «Волге» и подал назад, освобождая путь грузовику.
А затем рванул с места и покатил, покатил, не разбирая дороги…
* * *
У невысокого забора, ограждающего территорию детского сада, стоят по одну сторону Игорек Артамонов, по другую — Снежкова. Перегнувшись через штакетник, она умиленно гладит ребенка по голове.
— Золотко ты мое! Узнал тетю Тасю, миленький! А у меня конфетки есть, твои любимые! — Снежкова протягивает мальчику пакетик. — Большой-то какой стал… Вкусно, да? Надо же — узнал! Я думала, забыл уже… А папу ты помнишь!?
— Папа уехал.
— А помнишь, как ко мне ездили? Ягодки в палисаднике собирал, помнишь? Я, бывало, жду, пирогов напеку и с луком, и с капустой. Папа с луком любил… А у соседки курочки, помнишь? Цып-цып-цып… Беленькие… Игорек, а мама замуж не вышла?
— Не знаю, — затрудняется мальчик.
— Ну… новый папа к вам не ходит?
— Не-ет.
— Это хорошо. Неродной — он и есть неродной… А ты рад, что я пришла?
— Ага.
— Я к тебе еще приду. Чего тебе принести, Игоречек?
— Машинку принеси.
— А и правда! Ты все, бывало, в машинки играл… Как тебе приехать, я половики скатывала, чтобы не цеплялись под колесами…
Заворковавшись, Снежкова замечает Артамонову, только когда та приближается уже вплотную и кладет сыну руку на плечо.
— Мамочка, это тетя Тася!
— Я поняла, — ровным тоном отзывается Артамонова. — Конфеты отдай тете обратно. — Мальчик нехотя повинуется. — И иди побегай.
Тот, оглядываясь, отходит. Снежкова потерянно смотрит вслед, сжимая пакет с конфетами.
— Мой сын не нуждается в ваших подачках. И не смейте больше здесь появляться, — голос Артамоновой напряжен, но спокоен.
— Съем я его, что ли… — сдавленно бормочет Снежкова.
— Хватит того горя, которое вы причинили нашей семье. При всей неловкости и виноватости, какие неизбежно испытывает любовница при столкновении с законной женой, Снежкова не может смолчать.
— Не я, так другая была бы… При счастливой жизни от жены не бегут…
— А в той своей, вольной жизни… — помолчав, говорит Артамонова, — где была «Волга», вы и все остальное… там Толя был счастлив?
Прямота и серьезность вопроса заставляют Снежкову, может быть, впервые трезво взглянуть на прошлое и ответить искренне.
— Наверное, нет… — поникая, отвечает она. — Все за чем-то он гнался… хотел чего-то… а радости не получалось… Какое уж счастье… — кончает Снежкова на полушепоте и кидает в сумку злосчастные конфеты. — Пойду я…
Она идет вдоль ограды и вдруг слышит:
— Теть Тась!
— Игоречек, к маме беги, — трясет Снежкова головой. — К маме. Ты маму любишь?
— Люблю.
— Вот так ей и скажи, — моргает Снежкова мокрыми ресницами. — Как скажешь?
— Мамочка, я тебя люблю.
— Правильно, Игоречек… Беги.
