Сам того не замечая, Дайскэ всё время ёрзал на стуле. Он допил чай и, как обычно, взялся за книгу. Часа два читал, но вдруг бросил на середине страницы, подперев щёку рукой, и задумался. Принялся было читать «Золу и дым», но к роману не лежала душа, и Дайскэ стал просматривать сообщения. Газета с гневом писала о том, что граф Окума[16] на стороне бунтующих учащихся Высшего коммерческого училища. Дайскэ расценил действия Окумы как хитрость, пущенную в ход, чтобы переманить учащихся в университет Васэда, и отшвырнул газету.
Во второй половине дня Дайскэ стало овладевать беспокойство. Причиной послужили какие-то странные ощущения в желудке, будто там образовалось множество складок, которые без конца меняют форму и передвигаются с места на место. Эти ощущения вытесняли все остальные. Дайскэ считал их чисто физиологическим явлением и уже раскаивался в том, что накануне ел угря. Он решил прогуляться и заодно заглянуть к Хираоке, причём не знал, чему отдать предпочтение. Он велел служанке принести кимоно, но только собрался переодеться, как явился его племянник Сэйтаро. С фуражкой в руке, он сел перед Дайскэ и чуть подался вперёд, наклонив круглую, правильной формы голову.
— Так рано с занятий?
— Совсем не рано, — рассмеялся племянник, глядя на Дайскэ.
— Выпьешь шоколаду?
— Давайте!
Дайскэ хлопнул в ладоши и, когда пришла служанка, велел ей принести две чашки шоколаду.
— В последнее время ты только и делаешь, что играешь в бейсбол, — стал подтрунивать над племянником Дайскэ. — Руки у тебя стали вон какими большими, а голова — совсем маленькой.
Сэйтаро, улыбаясь, провёл по голове рукой.
— Я слышал, дядюшка, что мой отец вас вчера угощал?
— Ага, угощал. Вот у меня и разболелся живот.
— Всё это нервы.
— Какие там нервы! Правду тебе говорю. Твой отец вчера меня обкормил.
— А знаете, что папа сказал?
— Что?
— Он сказал: «Когда будешь возвращаться из школы, зайди к Дайскэ, пусть угостит тебя чем-нибудь».
— Понимаю. Благодарность за вчерашнее?
— Совершенно верно. «Нынче угощал я, говорит, а завтра его очередь».
— За этим ты и пришёл?
— Да.
— Ты, друг мой, достойный сын своего отца. Ничего не упустишь. Ну ладно, напою тебя шоколадом, и хватит.
— Ну, шоколад…
— Не пьёшь?
— Пью, но…
Оказалось, Сэйтаро хочет, чтобы дядя повёл его в зал у храма Экоин, где будут показывать борьбу сумо, да ещё на самые лучшие места против арены. Дайскэ охотно согласился. Тогда Сэйтаро на радостях выпалил:
— А правду говорят, дядя, что вы очень умный, только бездельничаете?
На какую-то минуту Дайскэ опешил, а потом сказал:
— Что я умный, это общеизвестно.
— А я впервые об этом услышал от отца вчера.
Из слов Сэйтаро Дайскэ заключил, что накануне в доме отца о нём шёл разговор. Всего, разумеется, Дайскэ узнать не удалось, но кое-что племянник хорошо запомнил, он был головастый малый. Отец заявил, что махнул на Дайскэ рукой, брат взял его под свою защиту, сказал, что Дайскэ, хоть и бездельничает, но совсем не глуп и в некоторых вещах разбирается. Надо хотя бы на время оставить его в покое, и всё образуется. Вот увидите: он непременно займётся каким-нибудь делом. Невестка тоже сказала, что нет причин волноваться. С неделю назад она была у гадальщика, и он предсказал Дайскэ большое будущее.
Дайскэ слушал племянника с интересом, произнося время от времени: «Угу, так, а потом…», и лишь когда речь зашла о гадальщике, это показалось ему забавным. Через несколько минут он переоделся, вышел вместе с Сэйтаро на улицу, распрощался и пошёл к Хираоке.
Дом Хираоки, невзрачный и неприглядный, словно зеркало, отражал положение среднего человека, испытавшего на себе всё тяготы роста цен за последнее десятилетие. Именно это и пришло в голову Дайскэ, когда он увидел новое жилище друга.
От ворот до парадного входа не было и двух метров, так же как от чёрного хода до ограды. Тесными и убогими выглядели и дома вокруг. Эти памятники борьбы за существование построили мелкие хозяева, рассчитывая нажить хоть двадцать или тридцать процентов барыша от вложенного в них скудного капитала.
Такие дома в Токио встречались на каждом шагу, особенно на окраинах, Они размножались с поразительной быстротой, как блохи в сезон дождей. Так шло развитие Токио, которое Дайскэ однажды назвал упадком, считая это символом нынешней Японии.
Некоторые из домов были, словно чешуёй, крыты скреплёнными вместе квадратными банками из-под керосина. Будивший среди ночи скрип столбов, подпирающих потолок, дверь с зияющей щелью, плохо пригнанные фусума. Эти жилища снимали те, кто пытался жить на ежемесячную ренту — проценты с капитала, вложенного в мозг, и сидели запершись, никуда не выходя. В число таких неудачников попал и Хираока.
Первым делом Дайскэ бросилась в глаза крыша. Блёклая, мрачная, землистого цвета черепица вызывала тоскливое чувство. Казалось, она в силах впитать в себя неисчерпаемое количество влаги. Перед входом всё ещё валялись обрывки рогожи, в которую были упакованы вещи. Дайскэ застал Хираоку в гостиной — он как раз дописывал письмо. Из соседней комнаты доносился лёгкий стук — это Митиё то выдвигала, то задвигала ящики комода. Сквозь открытые фусума виднелась дорожная корзина, из которой выглядывали рукава очень нарядного нижнего кимоно.
Хираока извинился и попросил подождать. Дайскэ же тем временем созерцал корзину, кимоно и тонкие руки, которые время от времени опускались в корзину. Лица Митиё видно не было. Несмотря на приход Дайскэ, никто и не думал закрывать фусума.
Наконец Хираока отложил перо и повернулся к Дайскэ. Он, видимо, писал с большим напряжением, даже покраснел весь, глаза были воспалённые.
— Как дела? Спасибо за помощь. Хотел зайти и поблагодарить, да всё недосуг.
В тоне Хираоки звучал скорее вызов, чем извинение. Он сидел, небрежно развалясь, сквозь распахнутый воротник проглядывала волосатая грудь.
— Ты, я вижу, ещё не устроился?
— При таком положении дел, пожалуй, всю жизнь не устроишься. — Хираока нервно закурил.
Дайскэ отлично понимал его состояние. Не в Дайскэ, даже не в общество метал он стрелы — в самого себя. Дайскэ жаль было друга. И в то же время вызывала неприязнь его манера держаться. Неприязнь, но не злость.
— А жить здесь удобно. Комнаты как будто неплохо расположены.
— Тут уж не до удобств. Приходится мириться с тем, что есть. Или играть на бирже, если хочешь жить с комфортом. Нынче в Токио самые лучшие дома, говорят, строят биржевики.
— Возможно, Только за таким великолепным домом не видно, сколько других домов рушится, сколько семей.
— От этого в нём ещё удобнее жить!
Хираока расхохотался. В это время в гостиную вышла Митиё. Она поздоровалась с Дайскэ, села и положила перед собой красный фланелевый свёрток, который держала в руках.
— Что это? — спросил Дайскэ, когда Митиё указала на свёрток.
— Приданое для малыша. Как сшила, так и лежало на дне корзины, только сейчас достала, когда разбирала вещи.
Митиё развязала ленточки и бережно разложила крохотное кимоно.
— Вот.
— Зачем ты это хранишь? Разорвала бы на тряпки, что ли! — сказал Хираока.
Некоторое время Митиё молча, потупившись, смотрела на детские вещицы, лежавшие у неё на коленях, потом подняла на мужа глаза:
— Кимоно точь-в-точь такое, как у тебя.
— Которое сейчас на мне?
Под кимоно из узорчатой хлопчатобумажной ткани на Хираоке было ещё нижнее фланелевое кимоно.
— Просто задыхаюсь от жары.
В тоне, которым это было сказано, прозвучали знакомые нотки. Перед Дайскэ будто появился прежний Хираока.
— Ещё бы! Давно пора сменить фланелевое кимоно на лёгкое.
— Всё как-то недосуг…
— Сколько раз ему говорила: «Сними, постираю» — не хочет.
— Теперь сниму. Самому надоело.
Об умершем ребёнке никто больше не заговаривал, обстановка становилась всё непринуждённее. Хираока по случаю встречи предложил выпить по чашечке сакэ — так долго не виделись! Митиё тоже попросила Дайскэ не торопиться и, сказав, что сейчас всё приготовит, вышла в соседнюю комнату. Глядя ей вслед, Дайскэ думал, как бы раздобыть для них денег.
— Что слышно у тебя с работой?
— Гм, как сказать… Что-то предлагают, а в общем, ничего подходящего. Ещё некоторое время, возможно, придётся побездельничать. Буду искать не спеша. Как-нибудь образуется.
Хираока старался говорить спокойно, но Дайскэ понимал, как лихорадочно тот ищет работу, и решил пока не рассказывать о своей встрече с братом накануне. При данных обстоятельствах это могло бы ранить и без того уязвлённое самолюбие Хираоки. Заговори он первый о деньгах — тогда другое дело. Но с какой стати Дайскэ должен поднимать этот вопрос? Пусть даже Хираока осудит его за чёрствость. К таким упрёкам Дайскэ теперь нечувствителен. Да и вообще он никогда не относил себя к числу чувствительных, хотя три года назад счёл бы свою нынешнюю позицию нравственным падением. Но в то время он явно переоценивал роль моральных качеств. Как ни ловчи, латунь за золото не выдашь, так лучше сказать прямо, что это латунь.
