Хираока молчал, упёршись локтями в колени и положив на руки подбородок. Потом, не проронив ни слова, пододвинул к Дайскэ чашечку. Дайскэ так же молча её принял. Митиё налила им сакэ.
Дайскэ поднёс чашечку к губам и решил прекратить спор. Он собственно, не затем пришёл, чтобы навязывать Хираоке свои взгляды или выслушивать его рассуждения. Дайскэ прекрасно понимал, что пути их никогда не сойдутся, и попытался перевести разговор на житейские темы, чтобы и Митиё могла принять в нём участие, но это ему не удалось.
Хмелея, Хираока становился упрямым. Выпятив побагровевшую грудь, он выпалил:
— Интересно! В высшей степени интересно! У тех, кто ведёт каждодневно изнурительную борьбу за существование, нет возможности размышлять о подобных вещах. Нищая там Япония или слабая, за работой не помнишь об этом. Мир разлагается, а ты этого не замечаешь, трудишься. Нищета Японии, нравственное падение — об этом могут болтать лишь праздные люди, вроде тебя, те, которые не находят себе применения в жизни, а наблюдают её лишь со стороны. Словом, те, у кого есть время разглядывать себя в зеркале. Человеку занятому некогда заниматься своей внешностью.
Очень довольный, Хираока перевёл дух, уверенный в том, что силой своих аргументов убедил противника. Дайскэ невольно улыбнулся. Тогда Хираока добавил:
— Был бы ты стеснён в средствах, пошёл бы работать. Но ты обеспечен, вот и занимаешься красивой болтовнёй.
Дайскэ почувствовал раздражение и прервал Хираоку на полуслове:
— Работать — это прекрасно, только не ради пропитания. Труд в высоком смысле этого слова не имеет ничего общего с трудом ради куска хлеба.
Хираока с горечью во взгляде пристально посмотрел на Дайскэ.
— Почему же это? — спросил он.
— Почему? Да потому, что труд во имя существования и труд во имя труда — вещи разные.
— Говори проще. Твои умозаключения мне недоступны. Они слишком похожи на логические построения.
— Я хочу сказать, что честно работать ради пропитания просто невозможно.
— По-моему, как раз наоборот. Забота о куске хлеба прибавляет рвение.
— Рвение — возможно, но не честность. Когда ты говоришь о «работе ради пропитания», что ты считаешь целью: пропитание или работу?
— Конечно, пропитание.
— Вот и суди. Если пропитание — цель, значит, работа — средство. И, работая, человек, естественно, будет думать о том, как бы прокормиться с наименьшей затратой сил. В этом случае совершенно безразлично, что делать и как. Только бы заработать на хлеб. Верно? Содержание труда, его направленность, сама последовательность процессов регламентируются не тобой, а кем-то другим. И такой труд иначе как нравственным падением не назовёшь.
— Всё это теории… Право… Что же дальше?
— Попробую привести один весьма тонкий пример. Ода Нобунага[17] нанял как-то знаменитого повара, но был разочарован поданными блюдами и долго его распекал. Тогда повар вместо изысканных блюд стал кормить хозяина второразрядными и даже третьеразрядными и с тех пор неизменно получал похвалы. Работая ради пропитания, повар принёс в жертву кулинарное искусство, верно? Потерял профессиональное достоинство. Что же это, если не нравственное падение?
— Но у него не было выхода. Его бы прогнали!
— В этом-то и дело. Работать серьёзно можно лишь из интереса, когда не нуждаешься ни в пище, ни в одежде.
— В таком случае труд в высоком смысле этого слова только для избранных, таких, как ты. Тем более ты должен работать не покладая рук. Верно, Митиё?
— Конечно!
— Кажется, мы пришли к тому, с чего начали. Недаром говорят, что спорить вредно, — сказал Дайскэ, почесав в затылке. На этом спор их кончился.
7
Дайскэ залез в ванну.
— Приятная вода, сэнсэй, или ещё немного подогреть? — просунул голову в дверь Кадоно. В подобных случаях он часто проявлял заботу.
— Хорошая, — ответил Дайскэ.
— Хорошая? — откликнулся Кадоно, возвращаясь в столовую. Дайскэ усмехнулся, ему очень нравилась манера Кадоно отвечать. Дайскэ вообще на многое реагировал по-особому, не так, как другие, что порой причиняло ему неудобства. Однажды на похоронах он едва не расхохотался, увидев приятеля в траурном кимоно, который шёл за гробом отца, опираясь на палку из зелёного бамбука[18]. В другой раз он буквально измучился, сдерживая смех, когда взглянул на собственного отца в самый разгар нравоучений. Дайскэ никак не мог отделаться от ощущения, что банщик в бане, который немилосердно тёр ему спину, египтянин. Пока у Дайскэ не было ванны, он ходил в общественную баню неподалёку, и этот банщик, истый японец, каждый раз выскакивал ему навстречу со словами: «Давайте я вас помою».
Как-то Дайскэ прочёл о том, что Вебер[19] произвольно изменял ритм биения собственного сердца, то ускоряя его, то замедляя. Дайскэ, у которого и без того была привычка постоянно проверять работу сердца, захотелось последовать его примеру. Он с трепетом дважды, а то и трижды на день производил эксперимент, но когда ему показалось, что он уже близок к цели, вдруг испугался и перестал экспериментировать.
Спокойно плескавшийся в воде Дайскэ случайно поднёс руку к левой стороне груди, но, едва услышав живительное «тук-тук», вспомнил Вебера и вылез из ванны. Усевшись на деревянной решётке, он стал рассеянно смотреть на свои ноги, и тут началось нечто невероятное. Дайскэ вдруг показалось, будто ноги не являются частью его самого, будто они нечто совсем постороннее, к тому же грубое и бесстыдное. До сих пор он не замечал, что они так уродливы, даже смотреть противно. Местами волосатые, с синими венами — странные какие-то существа.
Дайскэ снова залез в ванну, и тут ему пришло в голову, что, может быть, Хираока прав, что у него в самом деле слишком много свободного времени для всякого рода размышлений. Поглядевшись в зеркало после ванны, он опять вспомнил Хираоку и стал бриться. Отражаясь в зеркале, лезвие холодно поблёскивало, и от этого у Дайскэ по коже забегали мурашки. Ещё немного, и ему начнёт казаться, что он смотрит вниз с очень высокой башни. Дайскэ кое-как покончил с бритьём и, направляясь в столовую, вдруг услышал, как Кадоно сказал служанке:
— А у сэнсэя неплохо получается!
— Ты о чём? — Дайскэ остановился и посмотрел на Кадоно.
— О, вы уже из ванны. Так быстро! — не отвечая, воскликнул Кадоно. Дайскэ не стал повторять вопрос, прошёл в кабинет и сел в кресло отдыхать.
«Так и заболеть недолго, если всё время утруждать мозг всякими странными мыслями, — лениво подумал Дайскэ. — Может быть, отправиться в небольшое путешествие? По крайней мере, это оттянет на время вопрос женитьбы». Но тут вдруг оказалось, что его, как ни странно, беспокоит судьба Хираоки, и он отказался от возникшего было плана. При дальнейшем размышлении он обнаружил, что дело тут не столько в Хираоке, сколько в Митиё. Но это не показалось ему хоть сколько-нибудь безнравственным. Напротив, весьма приятным.
Дайскэ познакомился с Митиё лет пять назад, ещё в бытность свою студентом. Отпрыск семьи Нагаи, он знал многих женщин, выезжавших в свет. Однако скромная, сдержанная, даже немного замкнутая Митиё ничем на них не походила. Она была младшей сестрой Суганумы, приятеля Дайскэ и Хираоки, с которым они вместе учились.
Суганума происходил из префектуры, расположенной вблизи Токио. Проучившись год, он привёз из провинции младшую сестру, чтобы, как он объяснил, дать ей образование. Он съехал с квартиры, которую снимал, и вдвоём с сестрой они обзавелись домом. Девушке было лет восемнадцать, она только что окончила гимназию на родине и всё ещё носила кимоно, какие носят школьницы в провинции. Спустя некоторое время она поступила на женские курсы.
Суганума жил в районе Янака, на улице Симидзутё, в доме без сада. Зато с веранды видна была роща Уэно с очень старыми высокими криптомериями, цвета старого железа. Одна из них почти совсем засохла, лишь несколько голых веток торчало на верхушке. Там вечерами каркали вороны. Соседом Суганумы оказался молодой художник. Узкая улочка была малолюдной и глухой, вполне пригодной для спокойного житья.
Дайскэ часто навещал брата и сестру. В первый его приход Митиё ему только поклонилась и тотчас ушла. Дайскэ поделился своим мнением о роще Уэно и распрощался. И на другой раз и на третий Митиё только приносила чай и удалялась в соседнюю комнату — в доме их было всего две. Поэтому, беседуя с Суганумой, Дайскэ всё время ощущал её присутствие.
Как он впервые заговорил с девушкой, Дайскэ уже забыл. Повод, видимо, был самый ничтожный, потому и не остался в памяти. Во всяком случае, разговаривать с Митиё было куда интереснее, нежели читать наскучившие стихи и романы. Но после первого их разговора у молодых людей возникло то неуловимое влечение друг к другу, которое воспевается в стихах и романах.
