Видимо, я очень все же хотел завязать диалог, но он почему-то не завязывался. Возможно, ты просто не хотела диалога. Пришлось опять продолжить самому:
– Когда намылившиеся влюбленные решают окончательно спарить свои совместные жизни, они должны заранее договориться, что связывают их только на два с половиной года. Жестко. Только на два с половиной. С тем чтобы, хочешь – не хочешь, через два с половиной белье свое личное, нательное по разным собственным чемоданам разложить и по домам своим отдельным разойтись. А у кого домов нету – тем к родителям.
– Как так, хочешь – не хочешь? А если они все еще любят друг друга? – наконец отреагировала ты.
Видимо, все же затягивала тебя моя модель новых семейных отношений, затягивала она тебя в диалог, как в водоворот затягивала. И это было хорошо, так как шансы мои, что расстанемся мы скоро у станции метро «Измайловский парк», теперь повышались. Не навсегда расстанемся, но хотя бы на сегодня.
Ты пойми, Инесса, и не держи зла, не то что наскучила ты мне – не наскучила, и не то что пресытился я тобой – не пресытился, но были у меня другие дела на вечер, дела и планы. Например, пьянка-вечеринка со многими заждавшимися моими корешами, где тебе совершенно не нужно было присутствовать. Так как люди там для тебя собирались совершенно никчемные, да и темы поднимались неактуальные.
– А это неважно, – продолжал я раскручивать свою упругую модель, – ведь уговор был на два с половиной года – вот и выполняй уговор. Он ведь дороже этих… ну, которые у нас от получки до зарплаты. Да и не страдаешь ты совсем от разрыва, потому как психологически к нему готов, ведь с самого начала подготавливался. Короче, потом снова находишь кого-то, кто тебя вдохновляет, и снова ходишь вдохновленный два с половиной года, и так далее. Ну а если все же после нескольких таких периодов вдохновения все еще тянет тебя к кому-то из прошлого, так и быть, можешь вернуться, но только опять на два с половиной года.
Ты только представь, Инка, насколько было бы больше великолепных памятников зодчества и прочих художественных ценностей, если бы мы все веками вдохновленными ходили! Мы бы постоянно что-нибудь создавали от вдохновения. Представь себе только какого-нибудь Буонарроти, сколько бы он всего всякого наваял дополнительно! Или вот хотя бы возьми Алигьери, он ведь тоже небось не дал бы промаха.
– У него была Беатриче. Она его вдохновляла, – промолвила ты тихо, и я удивился, не предполагал я, что владеешь ты так свободно биографией почти забытого теперь Алигьери. А ты, оказывается, владела.
– Ну да, – согласился я, – конечно, Беатриче. А вот представь, создал бы все это Алигьери без Беатриче, если бы не стимулировала она его регулярно? Я вот полагаю, что не создал бы.
И сместилась у нас тогда, Инесса, беседа с временности и бренности любовных отношений, сместилась она у нас на Беатриче, а потом и на других женщин, а потом и на мужчин, оставивших о себе память в литературе, например, или еще какое наследие. Вот, например, Наполеон и Жозефина, тоже очень романтическая история, не говоря уже про Пушкина и Анну Керн. Впрочем, про Пушкина натяжка, конечно, выходит, потому как кто его только не вдохновлял, даже цыганка Аза. Что опять же в целом подтверждало мою общую теорию о необходимости двух-с-половиной-годичных ограничений.
Так мы и шли, рассуждая на разные сложные для неэрудированного уха темы, и я все удивлялся да удивлялся: откуда ты, Инесса, все это знала, ведь не обучали всему такому в технических московских вузах. Поначалу удивлялся, а потом перестал. Ну знаешь – ну и хорошо.
Так за разговором мы даже не заметили, как лес расступился и образовал поляну, большую, живописную, в окружении все тех же берез да осин, ну, может быть, еще вязов. И обмерли мы с тобой, Инесса, а как обмерли, так остановились и окостенели как бы. Потому что поляна эта живописная была наполнена людьми, тихими и неспешными, и тоже крайне живописными, и очень их много было, сотни, просто толпы живописных людей.
И не поверили мы глазам своим, Инесса, только переглянулись и согласились ими, глазами, – не верим. Я не знаю точно, как тебе, но мне показалось, что провалились мы оба в Зазеркалье, в четвертое измерение, во временную прореху, хотя лес вокруг нас был вполне реальным, реально шелестящим и шевелящимся своими молодыми и повзрослевшими побегами. Но это – только лес.
А так вся поляна да и окружающий ее периметр были заполнены бабушками и дедушками, старичками и старушками, пенсионерами и пенсионерками. Повторяю, были они все тихими, неспешащими, на губах у всех играла добрая, немного смущенная улыбка, и опять же повторяю, их было много, просто плотные толпы. Нам с тобой, Инесса, понадобилось время, чтобы попривыкнуть и приглядеться, а как попривыкли и стали различать отдельно взятые фигуры и лица, то различили нечто еще более странное.
Все эти дедульки и бабульки были одеты чисто и празднично, дедки в пиджачках, кто в галстуках, кто с планкой ордена «Дружба народов», у кого даже ботинки гуталином намазаны. Ну и бабульки не отставали – подкрашенные, нарумяненные, со взбитыми причесочками, кто в джерси, кто в кримплене, и даже юбочки несколько, ну, пусть совсем чуть-чуть, над коленками.
А больше всего мне все же не давали покоя их улыбки. Хоть и смиренные, повторю, смущенные, но все же теплилась в них какая-то сдерживаемая затаенность, молчаливое обещание, которые приводили меня к словосочетанию «скрытый порок», тот, что от смиренности да смущенности куда как еще порочнее. Ну, это теперь все знают.
Помнишь, Инесса, прислонились мы с тобой к осинке и замерли в недоуменном счастье, да и на нас, кажется, никто внимания не обращал, хотя были мы тут одни такие, я имею в виду в таком возрастном отличии. Вот именно, не обращал, как будто и не замечали нас вовсе, как будто и не было нас, и странно это было и попахивало все самой что ни на есть фантасмагорией, сюром, как будто оказался ты сам вдруг в кадре какого-нибудь Феллини с Антониони.
А тут вдруг раздалась музыка, тоже негромкая и неспешная, и мы не поверили, откуда, мол, музыка, лес ведь кругом, в конце концов. Но музыка раздалась, и пары уже составлялись, и кто-то уже кружился в такт, и кто-то женским голосом признавался, что решила она, видите ли, пригласить на танец именно вас и только, видите ли, вас. А может, это была и другая песня, не помню.
Помню только, что подняли мы с тобой, Инесса, головы вслед за песней, надеясь проследить ее, и проследили: к березкам, и осинкам, и даже вязам, высоко-высоко у самых ихних макушек были привязаны, прикручены громкоговорители, такие военных или даже довоенных времен, из которых раньше, по фильмам черно-белым знаю, доносились тревожные сводки Информбюро. Откуда их взяли, из какого исторического музея, да и кто их прикрутил к верхушкам – понятия не имею. Знаю лишь, что сюра или, опять-таки по-нашему, фантасмагории только прибавилось дополнительно, именно из-за этих архаичных звукоусилителей.
А пары кружились, и вальс развевал воздушные галстуки дедков и не менее воздушные юбчонки старушек, и кто-то из них уже прижимался к партнеру сверх дозволенного, хотя, может, я зря о дозволенном. Может, ей просто нехорошо стало, этой прижимающейся старушке, ну, гипертония у нее или другое головокружение какое.
Но это я сейчас про болезни предположил, а тогда не думал я ни о каких болезнях. Потому что не было болезней у этих пожилых, но сейчас таких легких и счастливых людей, беспечных и воздушных, не могло быть у них болезней, потому что могло быть только будущее, и оно тоже ожидалось только легкое и только беспечное.
И вдруг понял я, Инесса, хоть тебе тогда и не сказал, что не случайно мы попали сюда, не случайно завлекло нас провидение на эту полянку. Потому как к своим привела, понимаешь, к таким же, как мы сами, к тем, кто вместе с нами создает и распространяет это с трудом регистрируемое приборами поле любви.
Может, и ошиблось оно, провидение, ненамного, направив нас не в нашу возрастную группу. А может, просто потерялись мы несколько во временном пространстве и сами попали, может, в будущее, а может, в прошлое. И стали разом мы сами, я – дедом, ты – бабкой. Слышишь, Инка, может, ты тогда бабулькой стала, как и все остальные вокруг, ведь иначе почему на нас никто внимания не обращал?
Я посмотрел на тебя подозрительно. Но нет, для меня ты была все той же Инкой, хоть пионерскую форму прямо сейчас одевай.
– Ну что, – дернул я тебя за руку, – давай что ли, раз уж пришли.
Ты засомневалась, взглядом, движением, мол, неудобно среди пожилого поколения. Но я нашел довод:
– Да ладно, давай тряхнем молодостью.
– Ну, давай, – улыбнулась ты в ответ. И полетели мы. И летали мы среди других таких же летучих пар, и летали мы сквозь них, и запутался я, и потерялся вконец в этом мелькании – твоей улыбки и лиственной поросли вокруг, спутавшегося пространства и переплетающегося времени. Этого, блин, непонятного времени, в котором я плутаю и плутаю в надежде расколоть его когда-нибудь. Потому как знаю, что что-то в нем не так, обманывает оно нас, скрывает что-то, потому как совсем другое оно, не такое, как представляется нам; вот и тогда заплутал, да и теперь вот на этих страницах я вновь, как всегда заблудился.
