– И без конфет… – добавил Джимми.
– И без котят! – Бекки наклонилась, чтобы дать Арабелле облизать мороженое с ее пальцев. – На Небесах должны быть котята!
– И без л-л-лунок для рыбалки!
Голос Люка прошелестел очень слабо, и я сомневалась, что расслышала его. Но затем вспомнила, как сонными летними вечерами Сэм водил сыновей на рыбалку. Наверное, Люк тоже это помнит.
– Да, наш папочка любил рыбалку, – откликнулся Джимми. – Интересно, ему разрешат рыбачить на Небесах?
– Это же рай! – воскликнула тетя Батти, разведя руками. Судя по всему, это и был ответ на все вопросы. – Кто еще хочет мороженое?
Мы вшестером съели целое ведро. Гейб сказал, что исцелился, но, коснувшись его лба, я почувствовала, что он все еще горячий.
Тетя Батти решила завершить вечер «чтением литературы», как она это назвала. Я сама раньше читала детям Генри Уодсворта Лонгфелло, но никогда не замечала, сколько в его поэмах смертей. Жена кузнеца в «Деревенском кузнеце», дочка капитана в «Гиперионе». Выдержав сколько можно и отослав детей спать, я набросилась на тетю Батти, как львица, защищающая своих львят.
– Не смейте больше читать детям грустные поэмы о смерти, слышите?! Мы достаточно настрадались!
Но мои слова отлетали, будто горох от стены…
– Смерть – часть жизни, лапочка. – Радостная улыбка никогда не покидала тетиного лица, а спицы так и порхали в ее руках. – Все в мире обречено на смерть. Так уж Господь сотворил.
– Тогда, думаю, ему наплевать на жизнь.
– Это не так. – Тетя встала, взяла меня за руку. Вязанье упало на пол. Выражение лица тети Батти выдавало волнение. – Жизнь очень ценна для Господа. Поэтому он сотворил ее такой хрупкой и недолговечной.
– Это бессмысленно.
– Как раз наоборот! Он сделал жизнь такой хрупкой, чтобы мы ценили ее, так же как и Он. Вот ты, например, обращаешься с железными сковородками и вполовину не так аккуратно, как с лучшим столовым сервизом. Господь хочет, чтобы жизнь была ценна для нас. Поэтому она хрупкая, как фарфор.
Все ушли спать, а я осталась сидеть за столом в кухне, потому что знала: я все равно не засну.
Слова тети Батти ранили меня и саднили, как заноза. Почему я не ценила жизнь своего мужа? Почему все воспринимала как должное? Почему пользовалась им, как старой кастрюлей? Ответов не было, остались лишь сожаления…
Я решила пойти спать. Встав из-за стола, первое, что я увидела, был рюкзак Гейба. Я вспомнила, что не дочитала его последний рассказ.
Достав тетрадь, озаглавленную «Блудный сын», я нашла место, на котором остановилась.
Я писал, что Саймон был моим единственным братом, но это не совсем так. У нас в семье было трое братьев. Джонни был младшим, я – старшим, а Саймон – средним. По непонятным причинам Джонни был отцовским любимчиком. Джонни это знал и всякий раз помыкал нами.
– Я расскажу папе! – всегда угрожал он нам, когда все шло ему наперекор.
К сожалению, это была не пустая угроза. Саймону и мне частенько попадало.
Джонни был любимчиком, а меня отец на дух не переносил. Я никогда не понимал почему. Как бы я ни старался, я никогда не мог ему угодить. Младший брат завоевал отцовскую любовь, ничего не делая, а я снискал гнев одним лишь своим существованием.
В Библии говорится, что Иосиф был любимцем отца и братья так его ненавидели, что и слова доброго о нем не могли сказать. Я то же самое чувствовал к Джонни. Когда представился случай, ради общего блага братья избавились от Иосифа. Так же поступил и я. Джонни мертв. Я убил его.
Это случилось холодным декабрьским днем после Дня благодарения. Выпал снег, навалило много сугробов, и мы с Саймоном решили покататься на санях с холма возле пруда.
Конечно, Джонни увязался за нами, как и всегда. Он портил нам все удовольствие и заставлял каждый раз затаскивать его на холм.
Через некоторое время Саймон устал от нытья и скулежа Джонни и ушел домой. Я хотел пойти вместе с ним, но знал, что Джонни последует за мной. Я схватился за его сани и так сильно толкнул, что они съехали с холма и остановились только посередине пруда. Я решил, что, пока он будет их доставать, я смогу ускользнуть.
Джонни тут же начал орать:
– Достань сани, или я расскажу папе!
– Сам доставай!
Я знал, что Джонни до смерти боится провалиться под лед. Он даже не надевал коньки, пока мы с Саймоном не прокатимся пару раз по пруду и он не удостоверится, что лед толстый.
Джонни и летом боялся пруда, потому что плохо плавал. Он никогда не прыгал с тарзанки в воду. Сейчас я наблюдал за тем, как он переводит взгляд с саней на меня и обратно. Ясно, что он до смерти испугался.
– Трусишка! – дразнил я. – У тебя кишка тонка!
– Я не боюсь! – Голос Джонни раздражал меня до скрежета зубов.
– Ты боягуз! Ты до смерти боишься и шаг сделать, чтобы достать эти дурацкие сани!
– Нет, не боюсь!
– Так докажи! Слабо? – Я скрестил руки и уставился на него. – Слабо?! – Я обожал дразнить Джонни.
Я наблюдал за ним. Он сделал несколько шагов к берегу, остановился и спросил:
– Тут не опасно?
На самом деле я этого не знал: еще не было сильных морозов. Но ненависть не давала мне отступить.
– А как ты думаешь, дурачок? Твои сани ведь не утонули?!
Джонни сделал еще пару неуверенных шагов. Снег странно заскрипел у него под ногами. Я зло рассмеялся.
– Трус!
– Нет! – Его голос дрожал, как будто он ехал на машине по ухабам.
– Так иди и достань сани!
Я отвернулся и пошел прочь. Джонни будет кружить неизвестно сколько, прежде чем осмелится ступить на лед. А я тем временем смогу исчезнуть и избавиться от него.
Я начал взбираться на холм, но тут услышал хруст снега за спиной. Я не знал, пошел ли Джонни на пруд или возвращается назад. Мне было все равно.
Внезапно что-то изменилось. Я услышал треск – так ломается старое дерево. Это был самый ужасный звук из всех, что я слышал. Шум нарастал, он был похож на треск дров в печи. Джонни закричал.
Я обернулся как раз в тот момент, когда Джонни ушел под воду. Он боролся, размахивал руками, затем исчез под кромкой льда, растворившись в угольно-черной воде.
Это был самый страшный момент в моей жизни. Я снова и снова прокручивал его в памяти. Я хотел повернуть время вспять, желая погибнуть вместо брата.
Мой отец не знал правду о его смерти. Лишь одному человеку известно, что произошло на самом деле, но, думаю, она никогда об этом не расскажет. Меня прокляли, как Каина, и я обречен скитаться за убийство брата.
Я, содрогнувшись, остановилась. Это правда? Именно поэтому Габриель Арфи скитался по миру, как бродяга?
Мне стало стыдно. Не следовало читать его дневник. Мне показалось, что я узнала самые сокровенные мысли и чувства Гейба. Я не могла удержаться, перелистнула страницу и продолжила чтение.
Отец всегда требовал, чтобы мы жили по библейским законам. Сам же никогда им не следовал. В нем уживались два разных человека. Для горожан он был самым успешным фермером в округе, уважаемым старостой церковного прихода, щедрым меценатом благотворительных миссий в Китае и Африке. В отношении к семье он был полной противоположностью. Отец был невероятно вспыльчив и гневлив. Он мог потерять самообладание в любую секунду. Приступы ярости, как огонь, проносились по нам, уничтожая все на своем пути. То, что лишь мгновение назад было прекрасным и зеленым, превращалось в пепел и тлен.
Мама была барометром его присутствия. Лишь когда отца не было рядом, я слышал ее заливистый смех и видел прекрасную улыбку. Она брала меня за руки, кружилась и напевала, пока мы вальсировали по гостиной.
Когда появлялся отец, мама становилась острожной, скрытной и вела себя как побитая собака, хотя я ни разу не видел, чтобы он поднял на нее руку.
Я был в ужасе, обнаружив, что у меня такой же несдержанный, необузданный нрав, как и у отца.
Мысль о том, что я хоть чем-то похож на него, казалась мне невыносимой. Я ненавидел отца и себя за то, что я его сын.
В ту ночь, когда я узнал, что он мне не отец, я родился заново! Я чувствовал себя живым и свободным! Ощущение, что ни одна капля его ненавистной крови не текла в моих венах, невероятно пьянило.
На затем меня поразили поступки матери. Почему все эти годы она заставляла меня подчиняться его жестокости, если я не его сын? Как она могла наблюдать за тем, как он вымещает на мне злость, высмеивает, презирает, избивает до полусмерти, если он не имел на это права?! Мама клялась мне в своей любви, и я верил ей. Верил с истинно детской непосредственностью. Теперь я чувствую себя преданным.
