Выход из положения напрашивается сам собой: поменьше мелькать на экранах и журнальных страницах, а лучше вообще никогда на них не попадать. Но как согласовать это с суперпопулярностью, о которой так бредит Елизавета?
Без средств массовой информации ее не достигнешь, без них человек обречен на незавидную и абсолютно непривлекательную роль мелкого обывателя (синонимы: быдло, мясо, инфузория, перегной). Обывательские чувства и мысли, а также победы и поражения, можно разглядеть разве что под микроскопом, но и это маловероятно. Микроскоп — вещь благородная, глубоко научная, она открывает новые горизонты и служит продвижению самых передовых идей. Так стоит ли отвлекать столь замечательный оптический прибор на исследование душного обывательского мирка?
Однозначно — нет.
Микроскопу — микроскопово, а обывателю — обывателево. Никаких особенных взлетов, никакой зависти и злобы со стороны прочих двуногих, зато и потрясения сведены к нулю. В том числе потрясение, связанное с возможной материализацией в Елизаветиной жизни Женщины-Цунами. Эта уж точно не клюнет на мясо, инфузорию, перегной. Этой подавай вершины, глубины и звездные врата. И стандартные параметры успеха (90–60–90), а как раз их в телесах Елизаветы Гейнзе не обнаружишь ни с помощью рентгена, ни с помощью миноискателя.
Дилемма, как бы завоевать мир, оставаясь при этом невидимой, неслышимой и не сползшей с дивана, очевидно, не имеет решения. Хорошо Карлуше, у него подобные муки не в состоянии возникнуть в принципе. Просто живет себе человек, играет на своем «WELTMEISTERʼe», любит свой кое-как слепленный природой блюмхен, попивает втихаря, совершает массу глупостей — и при этом остается милым и добрым.
Светлым.
Именно так: Карлуша — светлый человек! Елизавете страшно не повезло с матерью, но это невезение полностью компенсируется наличием прекраснейшего из всех отцов.
— …Давайте выпьем за моего папочку! — провозглашает Елизавета, не в силах противостоять внезапно нахлынувшему приступу дочерней любви.
— За кого-кого? За твоего папашу? — синхронно куксятся Пирог и Шалимар.
И их можно понять: как-то раз, на дне рождения Елизаветы, прямо у них на глазах изрядно перебравший Карлуша влил в себя целый стакан водки. После чего этот самый стакан был с помпой раздавлен в его руке. Кровищи пролилось море, причем ни Шалимар, ни Пирог (как выяснилось) терпеть не могут одного ее вида. Пирога едва не стошнило, а хлопнувшуюся в обморок Шалимар пришлось приводить в чувство с помощью нашатыря. В другой раз Карлуша донимал Елизаветиных подруг дурацкими расспросами о личной жизни дочери, есть ли у нее воздыхатель, тэ-эк сказать, король червей? а то она такая скрытная — клещами ничего из нее не вытащишь, а еще — она слишком доверчивая и любой негодяй легко обведет ее вокруг пальца, вы уж присмотрите за ней, юные барышни, небесные созданья… и… сигнализируйте, если что. Кроме того, Карлуша так задолбал «небесные созданья» аккордеонными наигрышами и бесконечными призывами исполнить всем вместе неаполитанскую песню «Скажите, девушки, подруге вашей…», что они торжественно поклялись никогда больше не переступать порог развеселого дома.
«Пошло оно в пень, галимое шапито», — резюмировала Пирог.
«Гори она огнем, филармония хренова», — резюмировала Шалимар.
И вот теперь неуемная, лишенная критического взгляда на действительность Елизавета, на голубом глазу предлагает выпить за директора шапито и главного дирижера филармонии в одном флаконе?..
Милое дело.
— Пить за него как-то не комильфо, ты уж прости… Да и с какой стати мы должны за него пить?
— Ну-у, для этого есть масса поводов. Он добряк, с ним не бывает проблем… И заглядывать в рюмку он стал намного реже… И потом, у него завтра день рождения.
— День рождения — это святое! — скрежещет зубами Пирог.
— За это грех не выпить! — по-змеиному шипит Шалимар. — Только по глотку и быстро!
Елизавета делает не один, а целых пять глотков, даром что день рождения Карлуши совсем не сейчас, зимой, а самым что ни на есть зеленым и радостным летом. Карлуша не только милый и добрый («светлый!») — он еще и летний.
А значит — теплый. За это тоже нужно выпить.
— Что-то ты увлеклась, Лизелотта, — Пирог проявляет совершенно ненужную озабоченность. — Всю банку высосала.
— Купим еще!
— Это вряд ли, — и где только Шалимар научилась такому противному менторскому тону? — Не стоит перебарщивать со спиртным, особенно тебе.
— А вам, значит, можно?
— Нам можно, а тебе нет.
— Интересно, в связи с чем такая дискриминация?
— У тебя дурная наследственность!
Конечно же, они имеют в пилу Карлушу — вот гадины! Распространительницы наветов, клеветницы! Зря Елизавета так быстро согласилась на перемирие, не мешало бы помучить подруженек ледяным презрением и игнором — годок-другой. А-ах, ничего бы из этого не вышло, ровным счетом ничего: можно сколько угодно убеждать себя в том, что Пирог и Шалимар так же одиноки, как она сама, но это — другое одиночество. Эгоистичное. Временное. Одиночество сегодняшнего дня. Стоит только Пирогу с Шалимаром перестать быть эгоистками и начать хоть немного прислушиваться к другим людям, как все у них сразу же образуется. Люди, очарованные их худобой, их красотой, потянутся к ним, подхватят на руки и уволокут в пещеру светлого будущего. С Елизаветой такого удивительного приключения не произойдет, пусть она и не эгоистка, а великодушное, тактичное и внимательное существо, готовое с благодарностью выслушать любой, самый запредельный бред («дэлирум», как называет это знаток пограничных состояний Карлуша). Тактичность и внимательность толстой жабы оставит людей равнодушными, и это — благоприятный сценарий. При неблагоприятном развитии событий ее попытаются отодвинуть на задний план, а то и вовсе убрать из кадра. И ни один мускул ни у кого не дрогнет, ни одна жилочка толстой жабе не посочувствует. Одиночество Елизаветы — не только сегодняшнее, но и завтрашнее, и послезавтрашнее. Оно — ее вечный спутник. И счастье еще, что Пирог с Шалимаром не бросили свою Лизелотту (а могли бы!) — какой уж тут игнор? Елизавете хочется плакать, но и смеяться тоже: роднее Пирога и Шалимара в целом мире нет, хотя их физиономии выглядят такими же надменными, какими были минуту назад. И час назад. И год.
— Девки, я вас люблю! Я по вас скучала… Или — по вам, как правильнее? — языку Елизаветы заплетается, вот новости!
— Уже нарезалась? — осуждающе качает головой Пирог.
— С сегодняшнего дня — только минералка, — вторит Пирогу Шалимар. — И вообще, прием жидкостей осуществляется отныне под нашим контролем.
Они заботятся о ее здоровье, опекают ее — милые, милые, милые! А «Отвертка» самая настоящая гадость, низкопробное пойло, никогда больше Елизавета к нему не прикоснется. Не прикоснется, точно, несмотря на неожиданно всплывший положительный эффект: голова слегка кружится, в ней бродят самые разные мысли — но не деструктивные, как обычно, а умиротворяющие. Не так уж она плоха, Елизавета! И глаза у нее красивые, хоть и круглые, а ресницы — так и вовсе длинные, и пушистые, и загибаются кверху. Это раз. Eins!
Лицо благородной лепки, отшлифованное столетиями великой немецкой истории с Гете, Бетховеном и сборной по бобслею в авангарде — это zwei.
Выразительные губы — это drei, vier и fünf.[3] Вряд ли губы могут полностью компенсировать отсутствие стройной фигуры, но они хороши уже сами по себе.
Они созданы для поцелуев.
Кто это сказал? Неизвестно. Наверняка какой-нибудь живший в дремучей древности классик. Во времена классика выражение смотрелось революционно и даже провокационно, оно было верхом куртуазности. Оно было необычным, оно было свежим. Но потом его взяли на вооружение опытные ловеласы — для того, чтобы направо и налево соблазнять молоденьких девушек, смущать их невинные души и некрепкие умы. Вот и случилось то, что частенько случается: свежесть и необычность, если ими злоупотреблять, легко трансформируются в пошлость.
А Елизавета ненавидит пошлость и… она еще ни разу не целовалась.
Имеется в виду настоящий взрослый поцелуй с парнем, а не поцелуйчики с Карлушей и подружками. Говорят — целоваться чертовски приятно. Смотреть на то, как целуются, приятно не всегда. Елизавета терпеть не может слюнявые обжиманцы на эскалаторе в метро и на автобусных остановках. Поцелуи в кинофильмах — совсем другое дело, они горячо приветствуются. Можно сказать, и фильмы Елизавета смотрит исключительно ради сцен с поцелуями. При этом в животе у нее разливается тепло, кровь приливает к лицу, а сердце начинает учащенно биться. Топ тщательно отобранных киношных поцелуев выглядит следующим образом:
