В другое время Антон, может быть, и постарался познакомиться, но сейчас было не до того. Три раза просил стюардессу налить еще водички, она морщилась, но наливала. И только задремал по-настоящему — Красноярск.
Там, хоть и севернее, было потеплее. Не зря говорят, что местные под город Кызыл (тогда еще Белоцарск) отвели русским то место, на котором сами селиться не хотели. Ну и что с того, что начало Енисея, и центр Азии где-то рядом? Котловина среди степи, не продуваемая ветром, летом плюс сорок, зимой минус, весной наводнение. Только осенью хорошая погода. Нет, не впрок это идет, на чужой земле селиться, думал Антон, выволакивая свой багаж из хвоста самолетика на заснеженный асфальт аэропорта Емельяново.
И только добрели до здания — сюрприз: регистрация на Москву закончилась. Как же так, рейс стыковочный, практически все до Москвы летят? А борьба с терроризмом, теперь досмотр тщательней, за сорок пять минут до рейса заканчивают регистрацию. А расписание не изменили. Вот такие дела. Но билеты у них взяли, отметили, посадочные выдали, велели идти сразу на контроль, вместе с чемоданами. Красноярцы уже прошли, одни они и оставались.
Шубы, дубленки, пальто, кофты, свитера, варежки, шапки, ботинки — все это надо снять, положить в здоровенные корзины, поставить на транспортер, снять с транспортера, одеть. Еще и багаж куда-то засунуть в промежутке. А машина одна, а пассажиров много, и вертелись девушки с этими шубами, не глядя уже ни на какие экраны.
Наконец, автобус подвез их к огромному ИЛ-86, кресла в три ряда, и свободных мест на рейсе нет — а они с чемоданами, и куда их девать? Стюардессы стали потихоньку затаскивать багаж в кабину пилотов. Вот бардак, удивился Антон, и повалился на свое законное кресло — вырубился почти сразу. Даже воды не попросил, уже и пить не хотелось. Что было по дороге, помнил плохо, только вот покормили, да соседи толкались, в туалет выходили.
Зато в Домодедово — новое приключение. Багаж кызыльцев выносили сами пилоты, через свою какую-то дверь, и только выглянули они в зал для пассажиров — к ним бдительно шмыгнула тетка в форме, пилотов обратно погнала, над багажом встала фурией. И — не отдавала, потому что не положено. Их было шестеро, таких несчастных, и тот самый столичный, что с Антоном рядом сидел. Он и шумел больше всех, и звонил куда-то по мобильнику, и удостоверением своим размахивал журналистским — ничего не помогало. Тетка сама уже почти плакала, но инструкцию нарушить не могла. И старшего не могла вызвать, отлучился он куда-то. Смешно, будь они террористы, сто раз бы взорвали все к едрене фене.
Но Антон не скандалил, просто присел у стеночки, наблюдая суетливую жизнь большого города. Неприветливо, да. Сурово. Ну, другого и не ожидали. Наконец, через час сплошного скандала, пришла милиция, отвела их с багажом в отделение, там какой-то смурной майор спросил, в чем дело, ничего не стал смотреть и всех отпустил.
Измученные, пошли они к автобусу (говорят, был еще какой-то скоростной поезд, но дороже), и уже на самом выходе из аэропорта налетел на Антона какой-то долговязый парень в дурацкой шапочке, чуть с ног не сшиб, схватился за его куртку, потом извинялся и хлопал по плечу. Придурок, одно слово.
А в автобусе, когда поплыли за окнами заснеженные деревья, дороги, такой русский и забытый пейзаж, понял Антон, что теперь он — на Родине. Не слишком гостеприимной, но своей, своей навсегда… Да, кстати, не худо бы проверить, паспорт, деньги — на месте? Паспорт да, деньги российские, на дорогу, тоже, а доллары…
Он обшарил карманы, и второй раз, и третий, и это было уже явно бесполезно: он же помнил, где они были. И теперь их там не было. И даже лица того долговязого не мог вспомнить, такое оно неприметное, еще и темные очки на нем были…
Фарт, он суеты не любит. Если повезло — радуйся жизни, и не проси себе лишнего. После Домодедова — гулять надо было, жизни радоваться. Нет же, потянулся…
Франклин вместе с собратьями, такими же Франклинами, лежал во внутреннем кармане Дюхиной куртки, а довольный жизнью Дюха выходил из такси у большой станции метро. Нет, на метро он ехать не собирался, просто жила тут одна. Вот как раз к ней. Позвонил ей по мобиле, еще из такси, готовься, мол, все такое, отметим успешный бизнес. В самом деле, бизнес некислый сегодня получился!
Идти здесь пять минут, но у метро киоски, не с пустыми же к ней руками. Или вот в супермаркет завернуть… Киоски быстрее, но шику больше в супермаркете. И вообще, что ли, поменять одного Франклина, а то рублей маловато?
Пока он топтался перед рядами киосков, выплыла эта бабулька. Не совсем еще старая, но такая уже, пенсионного вида. Печенье какое-то покупала, как раз перед Дюхиным носом. И деньги — вытащила, отслюнила полтинник и так небрежно сунула остальное в свою кошелку, у всех на виду…
Эх, Дюха-Дюха, ведь шептал же тебе голос: стой, хватит на сегодня! Но таких учить надо, это ему накрепко запало, и руки, руки сами пошли гулять…
— Ах ты! — заревело у него над ухом, и еще раньше того вздернуло левую руку вверх, да так, что искры из глаз посыпались, — у бабки, последнее!
— Бат-тюшки! да что ж деется-то! — заверещала бабка, ощупывая разрезанную свою кошелку, но не успел он вытащить деньги, нет, не успел, а вот бритва уже валялась на земле, и как ни выворачивали руку, успел, успел он пхнуть ее ботинком в сторону.
— Пусти, ты чего! — запоздало заголосил Дюха, все еще не видя обидчика.
— Деньги проверь, мамаша, — спокойно отозвался тот же голос над левым ухом, а справа ему ответил другой, похожий:
— И как ты его углядел, Андроныч?
— Да ведь с той командировки, привычка у меня — смотрю в толпе, кто где руки держит.
Дюхе стало нехорошо, и злился на себя самого, зачем полез к бабке.
— Ой, сынки, деньги-то вот они, хотел вытащить, гад, ридикюль вон порезал — заголосила бабка.
— Не я это, не докажешь, — привычно огрызнулся Дюха, но левая рука все еще была заломлена, тут особенно не повыступаешь.
— Пойдем, пойдем, — мрачно сказал невидимый Андроныч, и потащил его прочь от киоска, — и вы, мамаша, с нами пройдите.
— Не докажешь! — взвыл Дюха от боли и обиды.
— Пойдем, — Андроныч уверенно тянул его в сторону, и Дюха подумал, что где-то здесь, во дворах, должно скрываться неизвестное ему пока отделение милиции. Так-то оно все вроде бы ничего, но вот пачка купюр в кармане куртки… Не докажут, конечно, а вот отобрать — запросто.
— Ой, спасибо, сынки, — заголосила бабка, — ридикюль-то он спортил, пусть компенсирует…
— Ридикюлю твоему — три копейки цена, — прохрипел Дюха.
— А моральный ущерб? — не унималась бабка и даже забежала вперед, чтобы взглянуть ему в глаза. Бабка как бабка, совковая, противная.
— Ответишь, голубчик, за все ответишь! — надрывалась она.
— Не докажешь, — снова коротко бросил Дюха.
Его завели во двор, рывком поставили к стене, так что чуть не разбили лицо о кирпич, ударили по голени ботинком, чтобы раздвинул ноги, а руки распластали по кирпичу, и левая все еще была зажата в железных тисках.
— Больно, пусти! — дернулся Дюха, но Андроныч явно рассчитывал движения именно так, чтобы с избытком, чтобы больно, чтобы показать свою силу над беспомощным Дюхой.
— Пусти, ты что, ты кто такой ваще, ты не докажешь ни хрена… — заголосил он.
— Чего я не докажу? — спокойно спросил Андроныч, пока чьи-то ладони деловито охлопывали Дюху по рукам и ногам, приближаясь к заветному карману.
— Кражу, блин! Пусти!
— Кому не докажу? — тупил Андроныч.
— Ментам!
— А, — рассмеялся Андроныч, — так ты что, решил, что мы тебя в ментовку поведем?
— Наи-ивный, — присвистнул его собеседник.
И тут Дюха заголосил визгливо, по бабьи, неразборчиво, и только ясно было, что просил мужиков оставить его в покое, и что непорядок это, невинного человека вот так…
— Опаньки, — грубая, квадратная ладонь извлекла из кармана куртки пачку Франклинов, ту самую, и другая ладонь, увидев, как дернулся Дюха, мягко, но уверенно ткнула его под ребра, так что ноги сами подкосились, и в боку разлилась пульсирующая боль.
— Мужики, да вы что, это ж мои, ну возьмите себе… ну половину, ну…
— Не твои это, — уверенно сказал собеседник Андроныча, — мамаша, ста баксов за ущерб хватит?
— Ой, сынки, спасибо, век буду Бога молить, как зовут-то…
— Неважно, — отмахнулся собеседник, — ты иди, мать, у нас тут еще разговор есть…
Дюха услышал удаляющиеся бабкины шаги, и почувствовал, как запахло мочой, как мокро и тепло стало ногам, и понял, что пахнет от него самого.
— Боишься? Это правильно, — уверенно сказал Андроныч, и вдруг перехватил его ладонь, словно собирался снимать с нее мерку, — пальчики, ишь какие пальчики… на скрипке бы тебе играть.
— Ну да, инструмент его главный, — отозвался собеседник.
