— Ага. И мне, и всем остальным.
— А теперь тебе снится, как ты едешь домой из армии?
— Теперь уже нет. Теперь…
С тех пор, как этот путь состоялся, он уже никогда не снился. Но приходили другие сны: что он снова в армии, не дослужил, оказывается, тогда каких-то дней (на самом деле их и вправду вышло меньше 730-ти, потому что призывали после студенческой сессии, уже в июле). И вот — ряды кроватей под синими казенными одеялами и ряды дней, устремленных к дембелю, почему-то не состоявшемуся. Сначала эти сны походили на настоящую армию, но чем дальше, тем сказочнее они становились, и оставалось только общее ощущение казарменной тоски, тягучей, непонятной, нескончаемой.
— Что теперь, пап?
— Теперь иногда снится, как будто я снова в армии.
— Бедный ты мой… — Ленка погладила его по плечу.
— Да ничего, на самом деле, страшного.
— А мне вот иногда сниться, что я снова в школе экзамен по химии должна сдавать, а я не знаю ничего…
И потом уже, километров через полтораста, когда и Митька задремал на заднем сидении, и та колонна осталась далеко позади, Ленка осторожно спросила его:
— И что, часто так сниться?
— Как «так»?
— Ну, про армию.
— Да нет… не так чтобы часто. Сам не знаю, почему. Знаешь, как будто мне говорят: во всем этом был какой-то смысл, я чему-то научился там, хотя и сам едва ли знаю, чему. Вроде потерянных два года… но был же какой-то смысл!
— Ты мне никогда об этом не рассказывал.
— О снах?
— О них, и вообще об армии. Плохо было?
— Ты знаешь…
И в самом деле, как об этом рассказать?
— Да знаешь, что жаловаться. Не так уж и плохо, были вот, кто действительно попал в Афган, или в стройбат забайкальский, где русских двое парней в роте. Тем да, круто пришлось. А у меня… да в общем, нормально. Как у всех.
— Ты — не все.
— Да в самом деле, Лен, нормально все. Просто — другой мир, другая жизнь. Параллельное пространство. Выпал на два года, потом вернулся, живой и здоровый. Может, чуть более зубастый, так это в жизни не раз пригодилось.
И больше об этом не говорили. Дорога была дальней и отвратительной по качеству, и еще пошел дождь, и приходилось обгонять фуры дальнобойщиков по встречке, брызги веером. В машине было тепло и уютно, играла спокойная ирландская музыка, а впереди ждала база отдыха, старые друзья и баня у озера, которую должен был заказать тот, кто из них приедет первым.
Добрались благополучно. Но первыми, конечно, оказались Смирницкие, а не они — слишком долго возились утром, поздновато выехали, да еще приключения эти по дороге. Серега встретил их прямо у ворот, обнялись, обменялись радостными восклицаниями про рыбалку, про шашлыки, да сколько лет сюда приезжаем, почти что с советских еще времен — все уже, считай, стало ритуалом. Только раньше на поезде-автобусе, да в общем корпусе, да без шашлычков, без бани… Денег тогда не было.
А что, кстати, баня? На сегодня занята. И банщик в этом году какой-то новый, их не знает. Ну ничего, Серега с ним договорился, что в полночь, как попарятся последние клиенты, после официального закрытия, он все приготовит и уйдет. И парься хоть до утра. А малой — что малой, положим спать, он и не проснется. Ничего страшного!
На том и порешили. Замучанный дорогой Митька уснул раньше, чем коснулся головой подушки, так что было время и собраться с толком, и Смирницких подождать на сосновой полянке у главного корпуса. Ясная августовская ночь, напоенная лунным светом, очертания стройных сосен, запах близкой воды и лесных трав.
— Вот оно, счастье! — выдохнул Володя.
— И еще две недели впереди! — отозвалась Ленка.
— Как город надоел…
— Вовка, знаешь, что я думаю… Вот как все-таки здорово, что живем сами по себе, можем поехать, куда хотим, и не нужны эти Багамы, и миллионы эти, просто вот так вот жить — вот это и счастье.
— Ага…
А тут и Смирницкие подошли, отправились к бане. Справа спал сосновый лес, слева за стволами блестела под луной вода, и так сладко было представить, как будут они нырять в этот плещущий свет, прямо из парилки…
У самой двери бани шагнула вышла им навстречу фигура:
— Уж и заждался, ушел почти. Вот и ключи, только завтра, едритьска-сила, поутру верните.
— Какая, говоришь, сила? — усмехнулся Смирницкий.
— Чего? — не понял банщик, — печка нормально протоплена, каменка хороша, сами увидите.
— Да не, я не о том, присказка у тебя забавная.
— А… — кажется, он так и не понял, о чем это, — ну, пошел я, легкого парку.
Парок и вправду был — легкий, но забористый. Протоплено и в самом деле было отлично, и стены добротные, досками обшитые, держали пар, и масла шалфея в воду капнули, когда поддавали, и вениками нахлестались…
А потом можно было лежать на воде, и над тобой плыли звезды, а под тобой озеро дышало своей жизнью, неизменной с ледникового периода, и сказочными были в этом полнолунии стволы сосен, россыпи трав, деревянные мостки и силуэты женщин, выходящих из воды.
Завернутые в простыни, раскрасневшиеся, счастливые, они потягивали за столом пиво, как вдруг Володя спросил у Смирницкого:
— Что там за присказка была, у банщика?
— Какая присказка?
— Ну, ты еще переспросил?
— Не помню… А что?
— Едритьска-сила?
— Ну да. А что?
— Да так, вспомнилось… Сегодня как раз Митька про армию меня расспрашивал.
— Так, пацан, ему и положено. Наша Танюха другим интересуется, все больше с мамой шепчутся. Мне бы вот тоже сына, может, через годик на второй заход пойдем.
— А у нас, — Володя сделал большой-большой глоток и в изнеможении откинулся к стенке, — у нас прапор был, батальонный старшина.
— Батальонный старшина?
— Ну да, часть кадрированная, рот не было, сразу батальон. Так вот, был такой товарищ старший прапорщик Дерюгин. Но все его звали Крамором, хрен его знает, почему. Вот у него такая же присказка была.
Дамы тем временем завели свой какой-то разговор, что-то о моделях и размерах, ну, как положено — мальчики о мальчишеском, девочки о девчачьем. Отдых все-таки.
— А у нас старшина был — хохол, — поддержал разговор Смирницкий.
— Это часто бывает, хозяйственные они. Наш вот русский был. Но не в том дело. Сволочь редкостная.
— Ну, на то и старшина.
— Нет, я не в том смысле. Что он там за порядком смотрел, наряды лепил — это, в общем, должность у него такая. Унижать он нас любил. Даже, знаешь, мог не наказать, а вот перед строем вывести, да как начать… Или вот, встанет батальон на «взлетке», и — досмотр тумбочек. У кого что хранится, да с комментариями. Письма, фотографии, книжки — знаешь, как начнет перед всеми: «вместо бабы своей лучше пасту зубную положите, товарищ солдат! Баба — она, едритьска-сила, гигиене не способствует! Как на случку в увольнение бегать, это вы сразу, едритьска-сила!» Так обосрет перед строем, карточку потом прямо в руки противно брать.
— Ничего себе, — присвистнул Смирницкий, — и что ж, не отпи… не отходили его за такое? — поправился он, оглянувшись на дам. Они уже и прислушиваться стали к мужскому разговору.
— Ну не в открытую же, часть у нас приличная была. Только когда основанная масса дембелей уходила, он отпуск брал, два раза в год. И из города уезжал. Он неженатый был, на родину ездил, куда-то в другую область.
— Ну, тогда понятно. Мужик без бабы, он звереет. Особенно вдали от дома. Он, считай, как вы срочную служил, даром что в казарме не жил. Та же лямка.
— Но, знаешь, один раз, как предыдущий призыв дембельнулся, он потом неделю в очках темных ходил на службу. И шепелявить стал, зубы, видно, тоже пересчитали. У нас ребята были с Дагестана, нормальные, но представления у них свои. Их по матери-то не пошлешь, обидятся, а чтобы вот так перед строем…
— Да… — протянул Смирницкий, — наш хохол и по матери мог, и всяко, и по морде даже заехать, но без дела не унижал. Мы-то мотострелки были, не то, что вы, у нас попроще.
— И знаешь, ты прав насчет лямки. Ему однажды Ванька Новиков так и сказал: «Мы, товарищ старший прапорщик, тут у вас в подчинении два года, а вы вот этой каптерке до пенсии служить будете». Тот, знаешь, осекся даже. Мы думали, он его по стенке размажет, а он так на секунду замолчал, сглотнул, да гаркнул: «Товарищ солдат, почему сапоги не чищены?» И наряда даже не влепил.
— Нечем крыть.
— Ну так. Вот я и подумал: встретить бы его сейчас… Вот просто встретить, Ваньку того же привезти, он же тоже москвич, еще кого-то из ребят. И спросить его: ну как, товарищ старший прапорщик Дерюгин, жизнь твоя прошла? Сколько портянок перемерял? Сколько плащ-палаток наших спер да туристам продал? Не зря прожил, да? А мы вот — кто в бизнесе, кто еще где, но все людьми стали, живем нормально. Один ты в своей каптерке заживо сгнил. Вот это, знаешь, месть почище мордобоя будет.
