Более удобный повод, чтобы броситься с ножом на хозяина зоны, и представить трудно. Зэк словно находился в состоянии аффекта.
Как показывали свидетели этой трагедии – зэки третьего отряда, облепившие окна своего барака, – Калистрат зарычал звериным рыком и, перебросив финку из правой руки в левую, крадущимся шагом пошел на своего врага.
То, что полковник Чуянов был для Калистрата самым ненавистным врагом, в этом Грязнов уже не сомневался.
«Брось нож! Не дури!»
Эти слова, которые выкрикнул Евдоким, слышали многие. Однако Калистрат, вопреки какой-либо логике и тем более законам зоны, только ухмыльнулся, оскалив зубы.
«Брось, не будь дураком!» – все еще пытался урезонить отморозка Евдоким, но тот, делая обманные финты и перебрасывая финку из одной руки в другую, продолжал идти на него.
«Будто на понтах, козел, работал, – припомнил кто-то из зэков. – Будто сам собой, петух гамбургский, любовался».
Однако как бы там ни было, но то, что зэк сейчас бросится с финкой на хозяина колонии – в этом уже сомнений не оставалось. Понял это, видимо, и Евдоким. И тоже принял боевую стойку. Правда, совершенно безоружный.
И в этот момент, как показывали все те же очевидцы происходящего, Калистрат словно обезумел.
Матерно ругаясь, он сделал выпад, пытаясь достать финкой начальника колонии, однако Евдоким довольно умело увернулся и ударом ноги выбил финку из рук. Тут же провел подсечку и, когда Калистрат оказался на снегу, скрутил ему руки.
А к плацу уже бежали офицеры, кто-то на ходу доставал пистолет.
Тут-то и случилось непоправимое.
То ли Евдокиму стало стыдно от того, что он, тренированный, здоровый мужик, завалил мордой в снег двадцатилетнего отморозка и теперь сидит на нем верхом, заламывая тому руки, и за этой позорной сценой наблюдает сотня пар глаз, то ли побоялся неадекватного вмешательства со стороны своих замов, которое могло закончиться еще большим позорным скандалом, однако как бы там ни было, но он отпустил заломленное запястье Калистрата и, когда повернулся лицом к бежавшим на помощь офицерам и предупредительно вскинул руку…
Кто-то из офицеров закричал, предупреждая начальника о смертельной опасности, но было уже поздно.
Калистрат выхватил из-за голенища сапога заранее припасенную заточку и в каком-то остервенелом прыжке с силой всадил заточку в незащищенную спину.
Бил наверняка, хорошо поставленным ударом, под левую лопатку. Чтобы и шансов на жизнь не оставалось. Причем заточка была такой длины, что ею можно было и кабана завалить.
Когда зэка допрашивали, то на вопрос, зачем он это сделал, Калистрат или мычал что-то невразумительное, или пожимал плечами.
Дневальный на допросе показал, что Калистрат стоял в коридоре и смотрел в окно. Он, дневальный, напомнил Калистрату, что здесь, мол, не положено находиться, и если увидит начальник отряда, то разгона не миновать. Однако тот, вместо того чтобы послушаться дневального, обозвал его «подпевалой» и вновь уставился в окно, высматривая кого-то.
Не стерпев незаслуженного, а главное, позорного оскорбления, дневальный подошел к Калистрату, чтобы тут же разобраться, кто из них действительно «подпевала», но в это время за окном «нарисовалась» фигура хозяина, который шел от столовой к административному корпусу, и Калистрат матерно обругал дневального. Свидетелями его унижения могли быть и другие зэки, и он ударил Калистрата кулаком в лицо. Правда, ударил не сильно, к тому же Калистрату удалось вовремя увернуться от прямого удара, тогда он, в свою очередь, ударил дневального ножом под печень. На счастье дневального, удар оказался скользящим – роба от смерти спасла.
Поначалу дневальный даже не понял, что же произошло, – до этого он не видел в руках Калистрата никакой финки, тот прятал ее в рукаве. Но когда куртка пропиталась кровью, дневальный испугался даже не этого. Он поднял глаза на Калистрата и увидел его осатаневшее лицо. Вот тогда-то и понял, что это – его смерть. Времени на размышления не оставалось, и он, зажимая рукой рану, бросился из барака на улицу. Как дневальный показывал на допросах, свое спасение он видел в хозяине, который уже подходил к плацу, и со всех ног бросился к нему. Спиной он чувствовал, что его настигает озверевший Калистрат, у которого крыша поехала.
«Крыша поехала…»
Эту фразу, определившую психическое состояние осужденного Калистратова, которую первым произнес в медсанчасти дневальный, а после него этого повторяли в той или иной вариации все, кто хорошо знал убийцу, была удобна следователю прокуратуры, который вел это дело, краевому руководству и даже «высокой» комиссии из Москвы. А для администрации «семерки» она стала тем спасательным кругом, который не дал ей утонуть.
«Крыша поехала…»
И действительно, что можно взять с двадцатилетнего беспредельщика, осужденного на пятнадцать лет строгого режима, у которого «поехала крыша»? Возможно, мысль о том, что ему сидеть и сидеть на зоне, где время течет втрое медленней, чем на воле, могла сотворить с его психикой все, что угодно. С психикой отмороженного беспредельщика, который на воле чувствовал себя едва ли не королем, а здесь, в «семерке», он никто и звать его никак… Короче, диагноз более чем простой, и на него списывается едва ли не большая половина преступлений, что совершаются на зоне.
«Поехала крыша…»
И не удивительно, что с подобным диагнозом этот отморозок бросился с финкой в руке на дневального. Ну, а то, что он походя начальника колонии ударил заточкой под сердце, так этому особо умные головы также дали свое объяснение. Невменяемость! Лечить надо парня, лечить! И хорошо еще, что не обвинили Чуянова в том, что он позволил себе скрутить озверевшего зэка, когда тот пытался догнать свою жертву.
«Крыша поехала…»
Кое для кого этот вывод действительно оказался не только спасительным, но и той самой палочкой-выручалочкой, которая убирала все вопросы по ходу следствия. А вопросы были. По крайней мере у Грязнова. И главными из этих вопросов были два.
Первый. С чего бы это вдруг Калистрат прятал в рукаве самодельную финку, когда стоял в коридоре барака?
И второй вопрос. Зачем и для кого Калистрат припас, кроме финки, еще и заточку, если драка с дневальным получилась спонтанной?
Генерал милиции Грязнов, считавшийся в Московском уголовном розыске многоопытным сыщиком, имел все основания предполагать, что не просто так сунул в сапог свою заточку Калистрат. Соображал, гаденыш, что с одной финкой в руке он вряд ли добьется поставленной цели. Ее и выбить могут. И вот тогда-то он, уже якобы обезоруженный, и покажет себя.
Впрочем, все это были догадки, положенные на интуицию опера. Однако Грязнов тщательно изучил ответы капитана Буянова, который брал Калистратова, и именно анализ этих отчетов подтвердил его сомнения относительно того, что у Калистратова вдруг ни с того ни с сего «поехала крыша». С вечера засев за уголовное дело Калистратова, по которому тому впаяли вполне приличный срок, Грязнов мог составить ясную «картинку» преступления годичной давности. Это был психологический портрет убийцы, по которому можно было спроектировать и его поведение на зоне. По крайней мере первые два-три года.
* * *
Вот как это было… Сообщение, поступившее на пульт дежурного по городу, заставило встряхнуться хабаровских оперов. Зверское убийство семнадцатилетней девушки, совершенное с особой жестокостью.
В дверном проеме, который вел в большую комнату, в луже запекшейся крови лежала Ира Морозова, единственная дочь Марии Ивановны Морозовой. Однако даже соседка признала ее с большим трудом. Лицо от побоев было похоже на вздутую иссиня-черную маску, а каштановые волосы словно спеклись в сгустках крови.
Соседи по дому показали между тем, что около двух часов дня в подъезд дома, в котором произошло убийство, вошли два рослых молодых парня и примерно через час вышли из дома, неся в руках по две увесистых сумки. Правда, лица тех парней сидевшие у подъезда женщины толком не запомнили, и поэтому невозможно было составить даже примерный фоторобот. Одна из женщин обратила внимание, что парни были навеселе и одеты в серые «пуховики» и спортивные вязаные шапочки.
Этих парней раньше в доме не видели, и то, что они вынесли довольно тяжелые сумки, позволяло сделать предположение, что они и были теми самыми грабителями и убийцами. Из квартиры, где произошло преступление, были вынесены не только золотые и серебряные украшения, но также две шубы, дубленка и запасы спиртного, которые мать убитой закупила к своему сорокалетию.
Отпечатки пальцев, снятые на месте преступления, не дали положительных результатов, и вот тогда-то старший оперуполномоченный по особо важным делам Буянов ухватился за единственную зацепку, которая могла вывести на убийц Морозовой.
Дверь грабителям Ира открыла сама, хотя ее мать и уверяла следователя, что ее дочь была слишком осторожной, чтобы открыть дверь квартиры кому-либо, тем более незнакомым парням. А значило, что Ира хорошо знала тех двух парней, по крайней мере, была знакома хотя бы с одним из них.
