Однако те показания, которые дал окончательно протрезвевший Сизов, в корне отличались от показаний своего дружбана задушевного.
«Когда я вышел из туалета и прошел в комнату, откуда слышались женский крик и мат Калистратова, я увидел, что он душит Ирину. Хотел было вмешаться, потому что кричал, что убьет ее, суку, но Калистратов закричал мне, чтобы я не вмешивался, и продолжал душить Ирину. Когда я все-таки подошел к ним, то было уже поздно, Ира была мертва. И тогда я сказал, что нам настала труба. Я думал, что хоть это остановит его, но Калистратов, наоборот, только озверел от этого, бросил ее с дивана на пол и стал изо всех сил месить ее ногами. А потом, когда все уже было кончено, Калистратов сказал, что нам надо уходить. А чтобы сбить ментов со следа, надо забрать с собой все ценные вещи, будто в доме побывали грабители. После того как в сумки было упаковано все, что мы могли с собой унести, Калистратов взял полотенце и стал протирать им ручки. После этого мы поехали на квартиру к Верке-бандарше, которую я хорошо знал. Там мы много пили, и поэтому все, что было потом, помню смутно».
Тогда, а это было зимой прошлого года, перед Буяновым лежали эти два протокола и заключение судебно-медицинской экспертизы, которое ставило точку в причине смерти Иры Морозовой, но не давало ответа на вопрос, который изначально мучил опера: «Кто конкретно из этих двух подонков нанес те смертельные удары ногой, которые и оборвали жизнь Ирины?»
По заключению судмедэксперта, у погибшей, кроме обширных внутренних кровоизлияний, также была разорвана печень.
Требовалась очная ставка, и когда ее стали проводить, Калистратов, уже знавший от своего адвоката о тех показаниях, которые дал Сизов, почти застонал в крике, пожирая своего дружбана глазами:
«Вася!.. Ты же обещал! Помнишь? Там, у Верки, что все возьмешь на себя!»
Вот тогда-то, судя по всему, Буянов и закусил удила. Он сам и его сыщики по крупицам собирали факты, которые помогли бы следствию выявить истинного убийцу. При дополнительном и более тщательном осмотре убитой на ее теле были обнаружены полоски черного гуталина, за что тут же ухватился следователь. Именно черным гуталином, причем совершенно свежим, были начищены меховые ботинки Калистратова, следы от которых остались на полу в квартире Морозовых. Кстати, в этих же ботинках его и задержали. Калистратов попытался было в очередной раз свалить все на Сизова, заявив следователю, что в день убийства он давал эти ботинки своему дружку, которому якобы нечего было одеть, однако следователь только рассмеялся на эти уловки.
Нагуталиненные ботинки были сорок второго размера, а расплющенная лапа Сизова едва влазила в сорок четвертый. И как бы он ни старался натянуть на свои ноги новенькие ботинки Калистратова, ничего из этого не получилось бы.
Вот тогда-то, под напором следователя, Васька и раскололся окончательно, рассказав попутно и о квартирной краже, в которой также просматривалось истинное лицо его закадычного дружка.
Незадолго до убийства Морозовой Калистратов раздобыл каким-то образом ключи от «упакованной» квартиры друзей его родителей и предложил Сизову «взять ее на пару». Тот, стараясь поддержать свой имидж в глазах «крутого» дружка, естественно, согласился, и Калистратов, открыв ключом дверь, направил в квартиру Ваську, пояснив предварительно, что где лежит.
Сам же он, как показал на допросе Сизов, дожидался его на улице.
Буквально все он старался делать руками недалекого Сизова, оставаясь при этом почти чистеньким. И только на Морозовой прокололся, видимо, разъяренный ее несговорчивостью и в то же время беззащитностью.
* * *
Грязнов стоял у окна, смотрел на утопающую в солнечных лучах лесистую сопку и пытался спроецировать психику убийцы Иры Морозовой, уверенного в своей безнаказанности, на психику зэка, поднявшего нож на начальника колонии. И не мог, как ни старался это сделать. Единственное, к чему он пришел, это к твердому убеждению, что кто-то второй, более жестокий, хитрый и влиятельный на зоне, вложил заточку в руки Калистрата и дал команду «фас!».
Но кто и зачем? Кому конкретно была выгодна смерть нового хозяина зоны?
Теперь уже Грязнов окончательно убедился в том, что гибель Чуянова не была трагической случайностью, как не верил и в то, что Калистрат мог сам решиться на подобный поступок. Во-первых, у него не было и не могло быть причин для столь ярой ненависти к начальнику колонии, а во-вторых…
Нет, не тот это был типаж, не тот. И психологический портрет осужденного Дмитрия Калистратова не вписывался в тот трагизм происшедшего, который произошел на глазах всей «семерки». Это было действительно так, в чем многоопытный опер Грязнов уже не сомневался…
Выходит в «семерке» есть кукловод! Жестокий и хитрый. Которому, в силу каких-то весьма серьезных причин, надо было убрать с дороги хозяина зоны.
Но это уже были тайны «мадридского двора», святая святых зоны, влезать в которые посторонним не положено, тем более ментам. Вячеслав Иванович уж в который раз за эти дни вспомнил своего «крестничка», московского авторитета Алексея Грачева, по кличке Грач, который после очередного этапа осел в боровской «семерке». Грязнов узнал об этом совершенно случайно и теперь, хотел того или нет, все чаще мысленно обращался к Грачу, который, как ему было известно, не держал зла «на своего крестного». Видимо, даже гордился тем, что его брал САМ начальник МУРа.
Грязнова грызли сомнения, стоит ли вводить Грача в расследование и не навредит ли это делу. Однако на карту было поставлено слишком многое и он решился, тщательно «обсосав» все «за» и «против».
Грязнов принял душ, побрился и попил чаю, часы показывали начало восьмого и он взял со стола мобильник.
Юнисов отозвался тут же, словно ждал этого звонка и, когда Вячеслав Иванович изложил ему свою просьбу, только вздохнул, кажется, довольный услышанным.
– Без проблем! Два-три дня – и мы этапируем твоего Грача в Боровск.
Глава 7
Вместо дельного и конструктивного разговора, на что все еще надеялся Грязнов, пригласив в Пятигорье руководство районной администрации, собрание вылилось в поток претензий со стороны промысловиков, и Вячеслав Иванович, пытаясь направить разговор в нужное русло, предложил высказаться заместителю Рогачева, в ведении которого был весь лесопромышленный комплекс, включая и экологию района.
Послышался язвительный матерок, чей-то смех, несколько разрядивший пропотевшую духоту небольшого клуба. На трибуну поднялся «товарищ» Дзюба. Впрочем, знал бы мужик о той накалившейся обстановке, которая уже сложилась в Пятигорье, где можно было от охотников и в морду схлопотать, он вряд ли согласился бы на этот визит. Однако отступать было поздно, к тому же отказа никогда бы ему не простил хозяин района, и он сразу же взял быка за рога. Видимо, сработала старая партийная закваска, которую он поимел еще при советской власти, работая в райисполкоме.
– Я не очень-то понимаю, к чему весь этот крик и базар, – перекрыл бурлящий ропот его зычный голос. – Не понимаю! И не понимаю оттого, что лучше вас всех знаю истинное состояние кедровых массивов по Боровой, которые намечены под санитарную зачистку. А также тех елово-пихтовых участков, где эта зачистка уже началась.
– Самопроизвольно! – прокомментировал кто-то из охотников, однако многоопытный Дзюба даже не обратил на этот выкрик внимания.
– И должен сказать особо крикливым, – продолжал он, – что оставлять эти массивы в том состоянии, в каком они находятся сейчас, это не только полнейшая бесхозяйственность со стороны руководства зверопромхоза, о чем я также вынужден буду доложить главе администрации района, но и преступление по отношению к нашей с вами тайге!
– Эка завернул, – Грязнов повернулся к Тайгишеву, которого, судя по выражению его лица, уже ничем невозможно было удивить, а из глубины зала уже неслись возмущенные голоса:
– Чего… чего он несет? О каком еще преступлении талдычит?
А районный защитник природы, словно глухарь на весеннем току, не слышал ни этих выкриков, ни людского возмущения, продолжая гнуть свою линию:
– Бесхозяйственность, спрашиваете, какая? И о каком преступлении я здесь говорю? А о том самом, что если эти самые участки по Боровой и елово-пихтовую тайгу оставить в том состоянии, в котором они находятся сейчас, то уже детям вашим…
– Ты толком… толком говори! – вновь послышались возмущенные выкрики. – Чего ты нам здесь хреновину всякую про «преступления» да про «бесхозяйственность» порешь, да резину тягомотную жуешь! Ты, господин хороший, толком изволь говорить, а не хреновину на уши вешать о том, что детям нашим ничего не достанется! Это с вами, козлами, да с вашими узкоглазыми подельниками нашим детям ничего не достанется!
Выкрики вконец взъярили самолюбивого мужика, уже привыкшего к тому, что в районе не было такого предприятия или автозаправочной станции, где бы перед ним не ломали шапку. Бывшего советского чиновника понесло:
