И так далее. Должно быть, я сильно выпил на том дне рождения, уж не помню чьем. Видимо, Наташи, моей будущей первой жены, раз это было на Петроградской и в июне. А это было именно там и тогда: окна распахнуты, сиреневый запах, видна Карповка и играет… вспомнил: Фаусто Папетти – труба. Всю эту чушь я нес Мэри минут сорок, не меньше. Она очень внимательно разглядывала свежевымытые дождем тополя и изредка порывалась что-то такое о себе разъяснить, раз уж к ней так добры и проявляют внимание. Я думаю, она тогда просто еще не знала, что подобных Онегиных надо сразу посылать подальше, если, конечно, ты к ним не писала… В молодости людям больше прощаешь не потому, что ты добрее и лучше, а потому, что еще не знаешь, как принято: что оскорбительно, а что нет. Я, конечно, ее не слушал. Я сам говорил и для убедительности то и дело крепко-крепко сжимал ее руки в своих. Хозяйка дома с подружкой хихикали в углу, кивая на нас с Мэри, но я в те времена охотно делал обратное тому, что от меня ожидали или даже чего я сам от себя ожидал. Вот я и изливал на Мэри недавно прочитанного Карнеги, повышая по пьянке градус его пошлости, хотя, казалось бы, куда еще его опошлять. И когда от остановки мягко, очень мягко отошел трамвай и одновременно в окно задул сыроватый ветер, а солнце ярко осветило у Маруси щеку, скулу и висок, я вдруг почувствовал, что очень хочу лечь с ней на диван, вот на этот, в крапинку, где сейчас хихикали две подружки. И издевательское хихиканье над моим выбором мое желание только усиливало. Длилось это несколько секунд, пока мне в голову не пришла простая и здравая мысль, что ведь это же Маруся. Но если бы какой садюга-соцреалист вынудил меня из всех воспоминаний выбрать одно и назвать картинку «Юность» (этюд для одноименного застойного журнала), то я бы, как ни странно, выбрал эту: мы с Марусей Воробьевой, «пенсионеркой детства», у окна, трамвай трогается, сырой ветер затекает в комнату, Наташка пакостно посмеивается, Маруся с пылающей от солнца щекой испуганно взглядывает на меня и тревожно спрашивает: «Ты что?»
С утра Сазонов на меня наехал. Да как! Сразу не стало Николаши и Лешки и появились два картонных урода: Николай Александрович и Алексей Семенович. И одно чучело злобно так осведомилось у другого, почему это редактирование романа, которого так ждут читатели, ну совсем не движется. А другое ему ответило, что, дескать, по занудству ваш роман, Алексей Семенович, занимает почетное третье место после «Как закалялась сталь» и «Молодой гвардии». А первое другому на это возразило, что, мол, это не мой личный роман, а писателя с редкой фамилией Джонс, а вот редакционный план, тот действительно пока составляет он, Сазонов. И если Николаю Александровичу план не нравится, то не пошел бы он… скажем, в издательство «Аксолотль», травмирующее читательские мозги всякой борхесовщиной, а то, еще лучше, – в издательство «Флер», что печет переводы увлекательных историй Барбары Картлэнд из жизни невинных девушек и русских князей. И все это Сазонов выдал не то чтобы злобно, но как-то брезгливо, будто знал обо мне нечто стыдное и гадкое или будто я ног никогда не мою, и ему после пяти лет знакомства это стало наконец заметно. Конечно, я понял, что вспышка как-то связана с Марусей, но чтобы она ему про меня что плохое рассказала – это нет! Она же меня побаивается. И потом, я ей ничего такого плохого не делал. Ну, не оду же интернатскую вспоминать в самом деле! Не оду вспоминать… Пока Сазонов тщательно, как это у него принято, закруглял последнюю остроту, я уже начал припоминать текст, и потому лицо у меня сделалось скучным. Этого начальник уже совсем вынести не мог и выскочил из комнаты, задев сильным плечом Васю и на него же гавкнув. Я давно не выплевываю обидчикам в лицо: «Я так вижу». Я молчу и улыбаюсь, изредка подавая раздумчивые реплики: «Вы так считаете?», «М-мда…» или «Не уверен». С тех пор, как в жизни стало пасмурно, я научился пользоваться зонтом, только и всего. Начальственный гнев, женские упреки и слезы, трамвайное хамство – все это, конечно, постукивает, но не мочит.
Перед самым окончанием университета Маруся наконец решилась показать мне свои сочинения. Я и раньше предлагал ей:
– Неси свои рассказики или что у тебя там. Покажу кому-нибудь, может, в лито походишь…
Но она все не несла и ссылалась при этом, дурочка, на занятость: мол, некогда перепечатать, привести в порядок. Ну чем она могла быть занята? Вот я действительно был занят! Разборки с Наташкой, во время которых под окном скапливались зеваки – в них и летел выбрасываемый телефонный аппарат, благие намерения выучить немецкий и читать на нем книжки по философии, наконец, большая собака, которую надо было дрессировать и выгуливать… Марусину писанину я просмотрел как-то под утро, под обессиленное посапывание Натальи. Господи, какая это была мура! Прямо для издательства «Флер», которого тогда, естественно, еще не существовало. Чистая девушка (ну, это, конечно, сама Маруся – пишет «она» вместо «я» и думает, что никто ее не узнает), влюбленная в тоже чистого, но глубоко несчастного человека (неврастения, плохой сон, вспыльчивость – хоть бы импотенцию приплела для оживляжа – так нет!), посвящает ему свою жизнь (совместные чаепития, прогулки по парку, длительные беседы, о постели, конечно, ни слова!), а потом узнает, что ее невротик преспокойно изменяет ей с разбитной девицей, очень лихо травящей анекдоты (посредством анекдотов, должно быть, и изменяет). Я, помню, громко фыркнул, и от моего фырканья проснулась Наталья. Заглянув мне через плечо, она сонно промурлыкала, что слово «цикламен» – мужского рода, и потому родительный падеж множественного числа будет «цикламенов», а не «цикламен», как там написано. Это я тоже пробубнил Марусе по телефону. Я разводил руками: извини, конечно, но я-то думал, а это показывать никому нельзя. Надо, разумеется, работать, может, годиков через пять… В общем, моя речь заблудилась и обмелела. И тут Маруся заревела в голос. Именно, не заплакала, не захлюпала, а заревела, как самозабвенно ревут маленькие дети, у которых отобрали игрушку, – встанут столбом, руки по швам, голову закинут и воют на луну. Я настолько не ждал ничего такого яркого от «задавленной пенсионерки» Маруси, что опять фыркнул. Наташка, которая была уже у форточки с сигаретой, услыхав с другого конца комнаты Марусин рев, посмотрела на меня круглыми глазами и… захохотала. И, бросив трубку, потому что больше не мог, я тут же к ней присоединился. Увиделись мы с Мэри через несколько дней на распределении, и я был занят только тем, чтобы не загреметь куда-нибудь в школу. Встречались, кажется, еще несколько раз, но один на один не беседовали. Мэри как Мэри, и вела себя по-Мэриному.
Сазонов, Вася, Маруся и Ольга Васильевна пили чай, на сей раз с печеньем. Я уселся на свободный стул и принял позу смирения, того, что паче гордости: руки упереть в колени, глаза опустить, слегка покачиваться на стуле. После утреннего наезда я всего лишь подчиненный, и когда начальник изволит терять от любви последние мозги, я должен помахивать хвостом и делать вид, что так и было. Все же в тонкой улыбке одним уголком рта, разумеется, тем, что был повернут к Сазонову, я себе не отказал. Маруся неуверенно сняла левую ногу с правой и положила правую на левую. Хорошо сидим. Воодушевленный успехами, я протянул даме сахарницу, вернее, баночку с сахаром. Она уже хотела принять ее, но тут как раз моему стулу пришло время качнуться назад, и баночка от Маруси уплыла. Марусина рука отдернулась, как от горячего. Замечательно! Мэри всегда любой свой жест быстренько прибирала, если ей казалось, что он не одобрен пространством. Сазонов поерзал немного и, очевидно, во искупление утренней вины, завел со мной разговор о наших издательских делах. Советуется, значит. Я мрачно покивал, мол, ладно, забыто, кстати, о последнем переводе (а это как раз Марусин перевод), я тут, извините, ознакомился, может, зря? Ну, если вы и сами меня хотели просить, так мое мнение таково, что перевод, безусловно, по-ученически хорошо сделан, но ведь, пардон, такими длиннющими периодами никто никогда не говорит, кроме преподавателей грамматики в рабочее время. А грамматических ошибок действительно нет и с падежами, кажется, все в порядке. Все это я говорю исключительно Сазонову, на Мэри даже не смотрю. При этом я прекрасно знаю, что этот автор всегда пишет, как Лев Толстой, что это у него, подлеца, стиль такой, при чем же здесь переводчик, и Сазонов тоже это знает, и Маруся, но делается с ней черт-те что! Нога с ноги давно уже убрана, и дама вся как-то оплыла и обмякла, сидит мешком и в некоторых местах даже морщит. А вот это уже возраст, Марусенька! Тут я не виноват. Не успевает Сазонов просветить меня насчет стиля, как я, как бы вспомнив об обиженной переводчице и решив ее приободрить, что ли, пускаюсь в сентиментальные воспоминания о наших детских годах (бледнеет, на носу капельки пота). А потовые железы так просто не запудришь! Это правда характера выступает мутными капельками. Юный Вася, почуяв неладное, бросает идиотскую фразу:
