Еще очень рано. Только-только начал согреваться воздух, покоящийся над мостовыми и скверами, пронизанный влажными испарениями убранных улиц, переулков, потянувшимися золотистыми струями ослепительного солнца, окрасившего верха домов легким розовым светом. И в этот жаркий, еще не разогнанный злою сухостью солнечного напора день как-то особенно было уютно на улицах, проспектах; особенною ласковостью одарял человека большой город. Мария осторожно постукивала каблучками по асфальту тротуара, глядела во все глаза кругом и испытывала неприкаянное чувство неопределенности – когда все кругом хорошо, замечательно – люди, дома, небо и многое другое, но вот нельзя радоваться этой радости, потому что не было покоя. А в сердце будто что-то говорило: ты еще будешь счастливой. Вспомнила: это чувство не оставляет ее уже давно, – как вот замуж вышла, и они с мужем впервые поссорились, и Мария в то время скорее уловила сердцем, чем поняла, – счастья не будет. Она тогда рассуждала наивно, примерно так: каждый человек живет и занимается своим делом, никто ему ни в чем не мешает (зачем мешать человеку делать свое дело?), и каждый должен получить в награду своей одной-единственной жизни, которую ему предоставила природа, – счастье.
В общежитии Мария разбудила Галю Шурину, несказанно обрадовавшуюся подруге, и они вместе заспешили на работу. Мастер Коровкин уже грелся на солнцепеке, заглядывая в толстую книгу, разложенную на коленях, – «Дон Кихот» Сервантеса. Девушки заперлись в одной из квартир, сложили свои платья во встроенный шкаф, надели комбинезоны и принялись за дело.
Мастер отложил книгу, привстал:
– Эй, девушки, как делишки? Кто молодой человек? Имя? Когда? Где? Хотите в этот совершенно ранний отрезок времени анекдотец? Хотите? Два, значит, людоеда поймали в начале своего рабочего дня нормального человека, отсекли ему голову и один другому предлагает… – мастер слыл молчаливым человеком и мог разговаривать только с применением физической силы, как говаривал прораб, но если расходился, то остановить его было невозможно даже после применения той же самой физической силы. Внутри себя мастер постоянно чувствовал желание говорить. И еще внутри себя, что особенно было нестерпимо, также постоянно и абсолютно беспричинно ощущал страшную жажду, утолить которую было если и возможно, то исключительно лимонадом, который он, оправдываясь, почему-то называл алкогольным напитком. И от этого признания никуда не денешься, потому что, как говорил он сам: «Факт режет глаза!» И еще мастер понял в компании близких людей, что подобное открытие поражает неслыханно, особенно родственников, а среди родных, имеющихся в Москве, у него имелась лишь мать, женщина суровая и признававшая исключительно одно пиво. Коровкин знал, что мать развелась со спившимся окончательно отцом, и долгое время брезговала вообще спиртным, только спустя какое-то время сама пристрастилась к пиву. Его мать слыла феноменально молчаливой, могла за месяц произнести всего лишь одно слово и, не имея за свое молчание ни злата, ни серебра, тем не менее с полным основанием полагала, что молчание – золото. Проработав в не известном ни одному журналисту издательстве двадцать лет бухгалтером и проявив свою полную непригодность к взыскательной работе, она добилась своим молчанием одного – уважения и какой-то даже робости начальства перед ее молчанием. Главный бухгалтер вынужденно как-то сказал, намекая на эту замечательную способность человеческой натуры и по поводу случайно произнесенного ею слова: «Мал золотник, да дорог».
Алеша Коровкин жил в центре, в самой, пожалуй, большой коммунальной квартире города, в которой даже в полночь, если выйти покурить в коридор, можно было всегда переброситься словечками с тем, чья очередь варить на великолепной газовой плите выпала именно в этот час. Мать же не любила готовить ночью, хотя порою и ей выпадала очередь. Правда, она удосуживалась поесть по пути домой – ватрушку, булку, пакет молока – или выпить бутылку пива, потому что его, как говаривала мать, обнажая свой характер до последней ниточки, действительно даром готовить не будут. Ведь какая превосходная мысль. Мысль философа! Алеша свою очередь научился с детства продавать за сигарету вечному спекулянту, соседу Лайхушеву. Накурившись в детстве, он впоследствии вообще превратил курить, выяснив, что можно жить и без папирос.
У Алеши Коровкина имелся один недостаток – никак не мог определить, какая девушка красивая, а какая некрасивая, так себе. И вот теперь, когда в качестве мастера получил в подчинение девушек, то долго гадал, на какую из этих трех положить глаз. Все они, как казалось, выглядели одинаково. И решился положить глаз, найдя, пожалуй, самый спокойный, верный и безошибочный выход, на ту, которая сама пожелает того. Но ни одна из них по необъяснимой причине не проявляла к нему интереса. Коровкин был студентом. Он учился уже в четвертом институте, который тоже мог не закончить.
Когда девушки принялись за дело, мастер сбегал в магазин, где у него появилась знакомая продавщица, державшая для него в резерве воблу на обед и три бутылки лимонада. Но продавщица поступала как раз не бескорыстно. И ее нельзя назвать вполне положительным героем нашего времени: она предполагала заполучить у Коровкина краску для пола. Надо оговориться: Коровкин об этом не догадывался.
Вернувшись из магазина, он заметил, что девушки сидели и о чем-то переговаривались.
– Але, девочки, как дела? – спросил мастер неизменно ласково и немножко озабоченно, вполне справедливо считая, что начальник, каким бы он ни был, а мастером Коровкин работал всего месяц, так и должен спрашивать с озабоченностью в голосе. – Вот ты, Машутка, какие у тебя планы? Как стало известно в хорошо информированных кругах, ты хорошо работала.
– Я не Машутка, – откликнулась уязвленная Мария, не заметившая, что он спросил ласково.
– Ух ты! А кто! Вот так получился полный синтез биологии с историей.
– Мария Викторовна, если хотите знать, – ответила Мария.
– А я же по-дружески, в том смысле, что по-любезному, – не зная, как объяснить свою любезность к ней, оправдывался Коровкин.
– А я не хочу по-дружески.
– Нам ваша любезность не нужна, – поддержала Галина Шурина, выказывая свою полную солидарность с подругой. – Правда, Верочка?
Но Верочка Конова промолчала, а вот мастер Коровкин, не ожидавший такого дружного отпора на его невинные слова, даже растерялся. Он знал, как ссориться, – был свидетелем коммунальных схваток, в которых он, правда, никогда не участвовал. Но тут девушки, к которым мастер дал слово относиться так, чтобы его полюбили, и вот эти девушки – прорабатывают, учат, отталкивают. Мастер Коровкин мысленно с этой минуты не обещал им легкой жизни, осторожно привстал, находясь во власти завораживающих чувств мщения, и строго сказал:
– Поговорили, посудачили. Надо за работу, дорогие товарищи женщины. Мы всецело и полностью одобряем вашу практическую деятельность и принимаем к неукоснительному исполнению. Чтоб в полную нагрузку, ибо ваш труд – это нужное дело. Никакого брака чтоб, хватит! На уровень мировых стандартов. Вы поняли меня хорошо, дорогие мои товарищи женщины? Брак! Это страшное дело на работе. Каждая капля краски – народного добра – стоит пота и усилия на историческом отрезке времени, времени спутников, лазеров и межконтинентальных ракет мгновенного уничтожения. Я не могу простить ни секунды драгоценного времени, ибо время – хорошо замаскированные деньги.
Девушки уже давно не слушали, а мастер Коровкин все говорил и говорил, и правы те, кто утверждал, что если он начнет говорить, то его не остановишь. Коровкин рассуждал о пользе и полезности труда на данном этапе исторического развития человечества вообще и данного, конкретного социального человека в частности. Поговорив так приблизительно с час, он направился в соседний кооперативный дом к штукатурам. Коровкин любил свою работу. Стоило ему в каком-либо уголке города в нерабочее время увидеть девушку в заляпанном краской и известью, мешком сидящем на ней комбинезоне, как проникался нежностью и острой какой-то любовью к ней. Смело спрашивал: из какого СУ?
Девушки принялись красить; вначале они работали в одном подъезде, на одном этаже, затем разделили этажи между собою, и работа пошла в темпе. Молчание то и дело нарушала Галина Шурина:
– Я закончила этаж! А ты, Маша?
– Кончено, хватит лодыря гонять!
– Молчи, догоняло, – ворчала в ответ Конова, которая не любила спешить ни в работе, ни в жизни и была очень недовольна, когда Галина Шурина ссорилась с мастером Коровкиным, который ей нравился за то, что никогда не торопил и не контролировал их работу.
– Маша, ты влюбилась! – крикнула Шурина с шестого этажа на третий. – Только честно, а то многие врут. Врут ведь все, курицы! Я в восьмом классе в одного преподавателя влюбилась, а он мне признался уже в десятом, когда я его разлюбила, когда я втюрилась в одного десятиклассника. Ты слышишь меня? Ты, Верочка, не слухай меня, потому что тебе не интересно. С Машей мы верные подруги, ей интересно. Правда, Маша?
