Девушки принялись красить; вначале они работали в одном подъезде, на одном этаже, затем разделили этажи между собою, и работа пошла в темпе. Молчание то и дело нарушала Галина Шурина:
– Я закончила этаж! А ты, Маша?
– Кончено, хватит лодыря гонять!
– Молчи, догоняло, – ворчала в ответ Конова, которая не любила спешить ни в работе, ни в жизни и была очень недовольна, когда Галина Шурина ссорилась с мастером Коровкиным, который ей нравился за то, что никогда не торопил и не контролировал их работу.
– Маша, ты влюбилась! – крикнула Шурина с шестого этажа на третий. – Только честно, а то многие врут. Врут ведь все, курицы! Я в восьмом классе в одного преподавателя влюбилась, а он мне признался уже в десятом, когда я его разлюбила, когда я втюрилась в одного десятиклассника. Ты слышишь меня? Ты, Верочка, не слухай меня, потому что тебе не интересно. С Машей мы верные подруги, ей интересно. Правда, Маша?
– Да.
– Я вот поступлю в мясо-молочный институт, буду работать директором гастронома, вас, девочки, буду кормить каждый день – по одному торту «Киевский». Идет? А теперь давайте закругляться, в обед пойдем в магазин, поесть купим. Согласны?
В магазин за молоком и хлебом отправили Конову, а Шурина и Мария уселись на солнышке, выставили загорать ноги и принялись говорить, вспоминать. Больше говорила Шурина. Вспоминала мать, отца, брата и сестру, как объелась конфет шоколадных, как и что могла приготовить совсем из ничего, просто в пригоршнях – такое, пальчики оближешь.
– Влюбилась? – у Шуриной загорелись глаза, и она даже привстала, поведя руками.
– Нет, Галюша, свое я отлюбила. Я замужем была уж.
– Ты-и? Сколько тебе годов?
– Хватает годов мне, больше, чем тебе.
Шурина, пораженная признанием подруги, округлив глаза, глядела на нее, и глаза ее блестели горячим блеском.
– Скажи, как то у тебя вышло?
– Так и вышло, приревновал, – ответила Мария.
– А кто тот, красавец, к которому приревновал? – спросила Шурина, сгорая от любопытства. – Небось не часто с тем, бедненькая, встречалась? Кто ж он, скажи мне, а я никому.
– Кто?
– Да тот, твой любовник?
– Какой любовник? Дура, ой ты! Мне никто не нужен, я живу теперь в себе. Моя жизнь во мне самой, и на жизнь я гляжу из своего мира, то есть из себя.
– Чего-о? – открыла свой маленький рот Галина Шурина, да так и застыла с открытом ртом, только смешно подергивалась ее верхняя губа, – Врешь ведь ты мне и не краснеешь. Расскажи, расскажи правду.
– Ладно уж, как-нибудь в другой раз, неприятно рассказывать. Так глупо получилось, я сразу поняла, как поженились и прошло месяца два-три, что у нас не получится с мужем хорошей жизни. – Мария принялась наливать в ведро зеленую краску из большой фляги, стоящей в подъезде, а Галина никак не могла успокоиться, вскочила и принялась помогать, но так неудачно и неловко, что фляга с тупым стуком опрокинулась, и немало вылилось краски, пока удалось поставить ее на место.
В конце рабочего дня заявился мастер Коровкин, хитро повел глазами по сторонам, осторожно дотронулся до покрашенных стен, пролетов и, остановившись напротив огромного зеленого пятна на полу от пролитой краски и совершенно, казалось, удовлетворенный, точно свершилось заранее им продуманное, гмыкнул и, постукивая носком ботинка по полу, строго спросил:
– Кто сделал такое мерзопакостное дело, девочки? Пришельцы из космоса или кто другой? Очень интересно узнать, просто очень, дорогие товарищи женского полу? Иисус Христос? Магомет? Товарищи помельче рангом – папа Пий Павел XXII, апостолы – Петр, Павел, Иоанн, Матфей? Или еще мельче сошки? Полный аплодисмент! Нету аплодисменту!
– Вот именно, – откликнулась первой Галина Шурина. – Чего ж ты куражишься, алкоголик? Надоело жить спокойно?
– Я? – изумился Алеша Коровкин.
Но нужно оговориться, что к словам Коровкин относился с превеликим безразличием, полагая видеть силу не за словами, а за делами как таковыми. Одного слова боялся панически, действовавшего на него, как красное на быка, – алкоголик! Он подозревал за этим словом некую магическую действенную силу, вершащую скорый суд, – будто после произнесения слова «алкоголик» его, мастера, тут же арестуют и отправят лечиться принудительно от алкоголя. Необходимо ради справедливости все же сказать, что мастер алкоголиком никогда не числился и не слыл даже таковым, потому что в последние четыре года не пил вовсе. И если случалось на свадьбе или дружеских вечеринках пропустить одну-другую рюмочку водочки, то делалось это по причине глубокого уважения к людям вообще и к конкретным виновникам торжества в частности.
– Ну, знаешь, красоточка, говори, да не заговаривайся! Я алкоголик? Я завтра же рапорт напишу до самых верхов и выше! Поплатишься! Взъелась: вчера мне – «алкаш», мне, трезвеннику, сегодня совсем гнусно – «алкоголик»! Это в каком аспекте, дорогая мамзель, ты мне такое бесшабашно заявляешь? Приехали сюда из диких деревень, черт вас возьми вместе с потрохами, и – оскорблять честных людей! Краску – губят! А все остальное – тоже губят! Мало, что я с них по рубь семьдесят за кило не высчитываю! Мало? А красочка между тем импортная! Государство деньги тратит, чтобы лучше, красивее, а вы губить деньги! Я вам такой базар простить не в состоянии. Я с государством считаюсь и люблю его! Вот так! Вот таким будет полный аплодисмент, когда заплатите! Не могу!
– Сходи пивка выпей – все пройдет, – хладнокровно проговорила Шурина, поглядывая на Марию, не знавшую, куда деться от стыда.
– Я? То есть выпить я должен? Я не пьющий! Не заставляйте меня пить! Хотя, между прочим, алкоголь обнаружили – этилалкоголь – на бездумно пролетающей комете Когоутек. Выходит, космос не чурается алкоголя! Как ты не можешь не трогать мое больное место. Но я не такой. Пьянка – бедствие народное! Я лично борюсь, как могу, а вы! Как вы можете? Как увидят мужика, так кричат «алкоголик», а я непьющий совершенно. В рот не беру! Понимаете, не беру! Я…
***
Дверь отворила Лариса Аполлоновна и, не сказав ни слова, удалилась на кухню, сосредоточенная на какой-то одной мысли. Эта мысль Ларисы Аполлоновны Сапоговой, женщины гордой и невероятно самолюбивой, не поддавалась определению. Гордость на нее находила словно стихия, словно взрыв вулкана, что самое поразительное, черной мысли как таковой, четкой, ясной, определенной, в голове не возникало. В минуты такого состояния мысли вообще исчезали, взамен появлялись какие-то чертовски неприятные ощущения полной беззащитности и того, что вот перед нею где-то маячит провал пустоты – словно точка; ее обуревала стихия гордого самолюбия, а видимое упрямство принималось за твердость нрава.
Лариса Аполлоновна слыла женщиной деятельной, состояла во всех общественных организациях, какие вообще могут существовать в нашей стране, включая общество автолюбителей, и во всех случаях, связанных с переселением в их доме, участвовала обязательно она. Энергия, что в мире человеческом ценилось всегда, ценится и поныне. А ее бурная энергия не имела границ. И все это потому, говаривала она, что «я ем здоровую пищу – сало свиное, телятину, баранину, масло, в нормальном количестве лук, чеснок, всякие овощи – круглый год, а еще потому, что чувствую непреходящую нужность себя родной стране и лично миру во всем мире. Это мне придает колоссальные силы, и я наверняка доживу до ста десяти лет». В особо мрачные дни своей жизни Лариса Аполлоновна читала роман «Красное и черное» Стендаля, роман «Человек, который смеется» Виктора Гюго, и последние сцены из «Идиота» Достоевского. В радостные дни ее привлекали газеты и политическая литература, до которых была превеликая охотница. Сейчас перед нею лежал раскрытый роман «Красное и черное» на странице, где Матильда целует отрубленную голову своего возлюбленного. Тетя Лариса сидела за столом перед открытой книгой прямо, смотрела перед собою ничего не видящими глазами, сосредоточенность сковывала ей мозг, и она ничего не могла поделать с собой.
– Вы больны? – спросила тихо Мария, глядя с сожалением на тетю и не узнавая ее. Та медленно повернула к ней замершее лицо, но ничего не ответила. – Тетя Лариса, если зуб – не дай бог! Я знаю одно средство. – Мария испугалась: тетушка совсем не реагировала на слова, сидела молчаливая – фанатичное упрямство на лице. – Чего же молчите? Больно?
– Не больно, милочка наивная, – ответила некоторое время спустя Лариса Аполлоновна, медленно и как бы нехотя поворачивая к ней бледное лицо, от одного вида которого – когда тетя посмотрела в упор на Марию – словно током ударило, так испугало лицо ее, совсем чужое, незнакомое. На кухню пришла Ирина, поздоровалась с Марией и спросила:
– Аполлоновна, чая просили давно. Не слышишь?
Лариса Аполлоновна тяжко вздохнула, налила в чашки чая, подумала и налила еще в четвертую, поставила на поднос и, неся его на вытянутых руках, направилась в комнату Ирины. Она протестовала, весь вид Ларисы Аполлоновны говорил, что она делает недостойное ее гордого самолюбия. Но на лице покоилась твердая решимость вынести до конца унижения, которые претерпевает по необходимости.
