есть та самая женщина, что идет по противоположной стороне улицы. Эта женщина напомнила мне фотографию матери. Чуть было не встал и не побежал за ней. «Интересно, а жива ли мать?» – подумал я. Потом нашел сходство с другой прохожей, чуть погодя – с третьей. Представляете их удивление, если бы я и впрямь подходил к каждой из них и спрашивал: «Вы случайно не бросали в молодости четырехлетнего мальчика в Грузии ради плечистого артиллерийского капитана?» О капитане мне Мазовецкая поведала: «Такой широкоплечий был, такой красавец. Как женщина, я понимаю твою мать и не осуждаю ее».
Не нужно было мне знать эту историю. Но что поделаешь, не нарочно она это сказала. Глупая была женщина, с приветом, взяла да и брякнула.
К половине одиннадцатого я был уже в парке. Сел на скамейку, достал сумку из мешка, положил рядом с собой и начал ждать. Время тянулось медленно, никто не обращал на меня внимания, кроме статуи барабанщика – он смотрел на меня в упор.
– А ну, давай протарабань! – заорал я на статую. Как бы он протарабанил?
По сравнению со вчерашним днем я чувствовал себя намного спокойнее, но, зато, схватило живот и меня всего скрутило. Наверное, это из-за мороженого; в горле все еще першило, холодное помогало, потому я и съел столько. Туалет был совсем рядом, в двадцати шагах, видно было, как народ входит и выходит оттуда, но я не мог сойти с места. Был момент, я еле сдерживался, но вскоре отпустило и даже позабылось.
У входа в парк висели большие круглые часы. Глядя на них, думал: «Где же они до сих пор?» Хотелось честно довести дело до конца. Было уже два часа, а сумка так и лежала на скамейке. Значит, дело – в заднице, и пора было сматываться. И все же я просидел там еще час. Наконец махнул рукой. Найду реку, выброшу туда кассеты – сделаю, как просили. Выбрасывать сумку я и не думал. Это была отличная кожаная сумка, я мог продать ее или подарить Манушак. Я приготовился перенести кассеты в мешок, открыл сумку и… У меня перехватило дыхание. В сумке лежали книги, тома Маркса и Ленина.
«Как же это? – я не мог сообразить и тут почувствовал, как наложил в штаны. – Тьфу! Мать твою».
Книги я бросил на скамейке, схватил сумку и побежал в туалет. Снял штаны, открыл кран и помылся, насколько это удалось. Потом постирал штаны. Помню, стирал и думал: «Вот так! Вот и конец моему делу!» Выйдя из туалета, я взглянул на скамейку, книги были на месте, никто их не тронул. Я подошел и уставился на них: «Что же случилось? Как кассеты могли превратиться в книги? Ведь я не оставлял сумку ни на секунду». И вдруг у меня перед глазами встал тот бритоголовый, все-таки знакомы мне были его пестрые глаза. Я вспомнил, это был тот самый, назвавшийся родственником Хаима, которого я встретил, когда заходил попросить у Хаима брюки. Но тогда у него были волосы и борода.
Когда чувство остроты этого открытия ослабло, я засомневался: а не ошибаюсь ли я? Так или иначе нетрудно было догадаться, что сумку унесли те люди, которые и должны были унести. Тихо открыли ночью дверь купе, дали надышаться какой-то дрянью и вырубили меня. А иначе почему я проспал двадцать часов? Поэтому у меня и в горле першило. Подменили сумку и ушли, я их не видел, и очень хорошо, незачем мне было их видеть. Но все это не могло произойти без Хаима, кто мог знать, кто я и что везу?
Я здорово разозлился, уже шестой день у меня горело в горле. К тому же я весь прямо-таки извелся от волнения, и из-за чего?! Кто бы стал меня арестовывать из-за томов Ленина и Маркса?!
Я чувствовал себя одураченным и все-таки вздохнул с облегчением – хорошо, что все так кончилось. Теперь могу идти своей дорогой.
9
Я вышел на набережную Невы. Страх охватил меня от вида огромной реки с близкого расстояния. По сравнению с ней наша Кура казалась маленьким мутным ручейком.
Я шел пешком и увидел устроенный на палубе парохода ресторан. Поднялся на него, и спустя некоторое время пароход тронулся. Я обратился к официанту: «Доверяю тебе, выбери еду на свой вкус». Он принес вареную ветчину из китового мяса, заправленную луком и перцем. Название вина «Бычья кровь» большими буквами было написано на этикетке. Кажется, оно было венгерским. Качка почти не ощущалась. Плыли очень медленно и спустя два часа встали у речного вокзала. Там стоял красивый трехэтажный теплоход с двумя трубами. От официанта я узнал, что он идет в Москву, и, недолго думая, решил отправиться на нем.
Одноместная каюта стоила восемнадцать рублей. Купил билет и поднялся по трапу. Я устал и хотел спать, но пересилил себя и, войдя в каюту, хорошенько постирал брюки мылом и повесил на спинку стула сушить. Затем выкупался, лег в постель и, засыпая, начал думать о Хаиме: «Интересно, что он теперь делает, все еще прячется или уже осмелился выйти из укрытия? Не исключено, что его уже арестовали, а теперь ищут и меня. Ведь говорил же он, если его дядьки проговорятся, нет смысла скрывать правду». Все это очень тревожило меня.
На другое утро после завтрака я курил на палубе и смотрел на проплывающие мимо берега. Стояла прекрасная погода. Вот если бы и Манушак была со мной, ничего лучшего и представить было нельзя. «Когда-нибудь мы непременно поедем в Ленинград, сядем на такой пароход и поплывем в Москву», – подумал я.
Грустные слова «когда-нибудь», все, что следует за ними, почти никогда не сбывается.
В Москве на такси я доехал до Красной площади. Посмотрел Кремль, у Мавзолея стояла огромная очередь, удивительно, зачем этим людям нужно смотреть на мертвого Ленина? Затем я переместился к памятнику Минину и Пожарскому, закурил и задумался. Было бы неплохо, приехав в Тбилиси, купить новый матрац, одеяло, подушку и кизилового цвета занавески на окна. И тоска меня взяла, захотелось услышать стук колес товарняка, идущего вдоль Арсенальной горы. Да, пора отсюда сваливать.
Спрашивая прохожих, добрался до здания Телеграфа на проспекте Горького. Там на первом этаже в довольно большом зале стоял новый телефонный аппарат, по которому без оператора, напрямую, просто бросая в щель пятнадцатикопеечные, можно было позвонить в Грузию. Стоял в очереди и слушал, как один большеголовый и длинноносый мужик бессовестно хвастался перед
