белой краской стене вначале замерцал освещенный квадрат, затем появилось расплывчатое изображение, я поправил фокус, и вот что я увидел.
На подносе рядком лежали двадцать штук стодолларовых купюр, камера поочередно фиксировала их, отчетливо были видны цифры и надписи. А затем случилось нечто странное: руки поднесли поднос к камину, в камине горел огонь, и стряхнули долларовые купюры прямо в огонь. Купюры съежились, их охватило пламя. Камера развернулась, и в кадре вновь появился поднос с новыми купюрами. И опять все в точности повторилось.
Я глазам своим не верил! Восемь рук и четыре разного цвета подноса сменяли друг друга. Камера быстро фиксировала купюры, которые затем бросали в огонь. За минуту жгли приблизительно двадцать тысяч долларов, и съемка продолжалась в течение десяти минут. Затем кассета кончилась, и я вставил другую.
На ней было то же самое: руки, доллары, огонь. Ничего не менялось: снимали на камеру доллары и жгли их. По моим подсчетам, сожгли приблизительно четыреста тысяч долларов. И это только на тех кассетах, что я видел, а ведь в той сумке, которая хранилась у Манушак, было по меньшей мере сто пятьдесят кассет.
«Боже мой, это сколько ж миллионов?» – подумал и как будто очнулся. Испугавшись, я быстро выключил кинопроектор. Светящийся белый квадрат исчез со стены.
Некоторое время я сидел, не двигаясь. «Откуда эти суки взяли столько долларов? – размышлял я. – Собрали и сожгли». В моем представлении это было самое настоящее сумасшествие: «В чем же дело?»
Я вернул проектор на место, вышел на балкон, забрался на перила, дотянулся до ветки, дополз до ствола, спустился на землю и направился в сторону дома Манушак. Поднялся на чердак, Хаим зажег синюю свечу. Я знал, что Сурен собирал цветные свечи, и не удивился, я присел на ящик.
У Хаима было уставшее лицо, глаза покраснели.
– Ты что, не спал? – спросил я.
– Нет.
Еще там, в кабинете директора, я решил, что ничего не скажу Хаиму об увиденном. Нетрудно было понять, что я поневоле вляпался в очень серьезное и опасное дело.
– Что там происходит, у голубятни?
– Никто не появлялся, – ответил Хаим.
– Ну, значит, держатся.
Иногда, только в те редкие моменты, когда он сильно нервничал, у него лицо менялось до неузнаваемости. Мне стало жаль его.
– Завтра еду в Ленинград, – сказал он.
– Знаю, ты уже говорил.
– К четырем часам тебе надо принести ту сумку на вокзал.
– Без проблем.
– Пусть все так и лежит в мешке.
Я кивнул.
– А теперь выслушай меня, – сказал он и умолк.
– Слушаю, – сказал я.
– У меня к тебе одна просьба, – сказал и опять умолк. Я весь напрягся:
– Говори.
– Если вдруг случится так, что я не приду, эту сумку в Ленинград придется отвезти тебе.
Я задумался.
– Надеюсь, ты сам сядешь в поезд и испаришься.
Он как-то странно взглянул на меня, и мне стало неловко.
– Ну а если нет, так я отвезу, что ж поделаешь, раз надо.
Он сунул руку в карман, достал деньги и два билета на поезд:
– Тут двести рублей, возьми.
Я взял, затем он протянул мне железнодорожные билеты:
– Когда на перрон придет поезд Баку – Ленинград, поднимешься в пятый вагон, сядешь в купе и будешь меня ждать.
Я взглянул на билеты:
– С тобой кто-нибудь едет?
– Нет, купе двухместное. Будет лучше, если я буду один.
Деньги и билеты я положил в карман.
– Если до Хашури появлюсь – хорошо. А нет – ты продолжишь путь и отвезешь сумку в Ленинград.
– Да, но там-то что я буду делать? К кому пойду?
– Вот, смотри, – он протянул листок, на нем было написано два слова: «Парк Купчино».
– И что это? – спросил я.
– Место встречи. Войдешь в парк с того входа, где стоит каменный лев, пойдешь по первой же дорожке справа, присядешь перед статуей барабанщика. Сумку следует положить на скамейку со стороны льва. Не забудь. Это очень важно.
Он так подробно все объяснял, что у меня появилось подозрение – он и не собирается завтра ехать.
– Тебе следует поджидать их с одиннадцати утра до двух часов дня. Подойдут и спросят: «Как погода в Тбилиси?» В ответ отдашь им сумку – вот и все.
– А вдруг не придут? – спросил я.
– Тогда на другой день опять пойдешь. А вот если и на другой день никто не придет, значит, дело – в заднице. Сумку выбрось в реку. Что касается денег, которые останутся, они – твои, делай с ними что хочешь.
Это было неплохо.
– Появятся менты – не беги, скажешь, попросили тебя, ты и отвез сумку, больше ничего не знаешь.
– Кто попросил?
– Я.
– Сдать тебя? – я почувствовал себя оскорбленным.
– Если они выйдут на тебя, значит, все кончено. Мне ты ничем не поможешь, а зачем тебе зря мучаться.
– А что потом?
– Тебе наверняка много не дадут.
– А тебе?
– Сколько бы ни дали, в конце концов выйду, надеюсь там не постарею.
Каково же мне было все это переварить?
– Но это может произойти только в том случае, если мои дяди не выдержат пыток и расколются.
Да, невелика надежда, эти дядьки вовсе не казались мне героями. Я даже удивлялся, как они в первый же день не раскисли.
– А если другие проболтаются? – спросил я.
– О других можно не беспокоиться, они знают очень мало.
Я уже не сомневался, что Хаим знал, что снято на кассетах и даже для чего все это было нужно.
– Вопросы есть?
– Нет, – отрицательно покачал я головой.
Он встал:
– Ну, будь здоров.
– Ты куда? – спросил я.
– Возле гаражей Трокадэро ждет.
– Когда вы успели сговориться? – удивился я.
– Вчера позвонил ему из телефонной будки. Наверное, он уже пришел.
Спускаясь, он обернулся:
– Завтра не опоздай, – потом улыбнулся и исчез.
Я остался один, вокруг пламени свечи кружилась одна-единственная мушка. Мне стало грустно.
Загасив свечу, я спустился вниз, спрятанные под лестницей кассеты опять положил в карман. Залезая в окно к Манушак, я заметил стоящую у поворота старую «Победу» и вспомнил, что эта же «Победа» и прошлой ночью стояла там. Я задумался. Знал, что ни у кого на той улице такой машины не было. Но разобрать, сидел ли кто-нибудь в машине, было невозможно. Никто, кроме меня, Манушак и Хаима, не знал, где была спрятана сумка. Но так ли это? Я все взвесил и решил, что, знай менты что-нибудь, они давно бы уже вломились сюда, кто бы им, интересно, помешал. Зачем же им издали наблюдать?
Я успокоился и проверил дверь – она была заперта. Положил кассеты
