— Да, теперь можно и домой возвращаться, — согласился Торстенсон.
— Что скажешь? — спросил Торстенсон, когда мы вернулись.
Мама неуверенно посмотрела на меня.
— Ну, не знаю, — пробормотала она.
Она вертела меня и обнимала. Пожалуй, ей все же хотелось, чтобы я остался прежним. Ей, как и мне, непросто было свыкнуться с моей новой внешностью.
Хотя, конечно, было здорово распрощаться со всем этим старьем, раз уж все равно ничего не будет, как прежде.
Вот только все менялось слишком быстро. Я не поспевал за этими переменами. Казалось, что меня словно забыли в одной из этих примерочных.
Мне захотелось поскорее подняться к себе наверх со всеми этими пакетами, но тут зазвонил телефон. Мама взяла трубку.
— Да, подожди, я его сейчас позову, — сказала она.
Я сразу догадался, кто это. По голосу.
— Это тебя, Лассе, — позвала она. — Твой папа.
Я опустил пакеты и медленно пошел к телефону, а сердце колотилось как ненормальное. Я не виделся с ним с тех самых пор, как мы переехали к Торстенсону.
— Алло, — промямлил я.
— Привет, Лассе! — сказал отец. — Как дела?
Казалось, что голос доносится откуда-то издалека.
Например, с Северного полюса. Это был печальный голос, который пытался казаться веселым.
— Да так.
— Может, заедешь как-нибудь? — спросил отец. — Сходили бы в кино или еще куда.
— Не выйдет.
— Почему это, черт побери, не выйдет?
В телефонной трубке затрещало, словно голос не мог пробиться сквозь снежные сугробы, которые намело на крыше. Мне захотелось, чтобы он еще что-нибудь сказал.
— Почему? — спросил он снова, когда я не ответил. — Что, мама не хочет?
— Не-ет, — протянул я.
— Так что же? Или это ТОТ ТИП?
Он имел в виду Торстенсона.
— Не-ет. Просто я себя неважно чувствую. Поэтому.
— Ага, — пробормотал папа. — Тогда поправляйся скорей.
— Ладно. Постараюсь.
Я и на самом деле паршиво себя чувствовал, так что завалился на постель прямо в одежде.
Пакеты совсем смялись. Я водрузил их на письменный стол и боксировал с ними, так же, как когда-то с тушами на бойне. Лупил по ним, пока на глаза не навернулись слезы и я уже не видел, куда бить.
Тогда я включил магнитофон.
«I feel so bad»[13], — запел Элвис.
Я достал папину старую губную гармошку и попробовал подобрать мотив. Но ничего не вышло. Я не мог дышать правильно. Мне постоянно не хватало воздуха. Но я упражнялся, пока звуки гармоники не заглушили голос, который звучал у меня в голове.
Глава седьмая
Я заявляюсь в школу в новых шмотках, шайка ликует на перемене, а я чувствую себя полным идиотом
Вот и закончились рождественские каникулы!
Я напялил новые шмотки и встал перед зеркалом, висевшим на дверце шкафа, пытаясь свыкнуться со своей новой внешностью. Меня так и подмывало разбить вдребезги сидевшие на переносице очки: пусть все снова станет расплывчатым и красивым, как прежде.
Ну как я в таком виде заявлюсь в школу? Представляю, что скажут Пень и Данне, да и все прочие! А вот Аси точно придет в восторг. А как же — объявился новый Лассе!
Я уже решил было стянуть с себя все эти обновки и выудить пакет со старой одеждой, который я сунул в шкаф, но тут услышал, как кто-то шевелится за дверью.
Лолло! Я был так поглощен рассматриванием собственного отражения, что не услышал, когда она объявилась. Я не видел ее с тех пор, как она отчалила к своей маме.
И вот она стоит в дверях и пялится на меня своими зелеными глазищами так, что мне хочется сквозь землю провалиться.
— Ого, Лассе, а я и не подозревала, что ты можешь быть таким красавчиком!
У меня даже уши покраснели.
— Да уж, кто такое мог представить, — пробормотал и прошмыгнул в дверь мимо нее.
Внизу меня ждала мама, время уже поджимало. Она стояла наготове, словно бегун на эстафете. В руках у нее был твердый черный портфель, который купил мне Торстенсон.
— Удачи! — пожелала она и улыбнулась своей новой фарфоровой улыбкой. — Тебе, верно, приятно будет снова встретиться со старыми друзьями.
— Еще бы!
Я прятался в лесочке, пока не убедился, что все ребята пошли в класс. Не хотелось сталкиваться с ними в коридоре: то-то они вытаращатся!
А так в классе у них будет час, чтобы привыкнуть к моему преображенному виду.
Я повесил новенькую куртку рядом с черной кожанкой Пня, нацепил очки и поплелся на урок.
Асп стоял у доски и с довольным видом оглядывал класс. За рождественские праздники волосы у него успели порядком отрасти. Он только что закончил пересаживать учеников, но мое прежнее место было все еще свободно. Я заметил это, едва переступил порог, прижав, словно щит, к животу новенький черный портфель.
— Приветик, — сказал я как можно веселее.
Я почувствовал, как все взгляды обратились на меня. Но я старался смотреть лишь на Аспа. Пожалуй, он единственный сумеет оценить мое перевоплощение.
— Неужели это ты, Лассе? — спросил учитель после молчания, тянувшегося целую вечность.
— Да, — подтвердил я и улыбнулся, сверкнув свежевычищенными зубами, на которых не осталось ни крошки зубного камня.
У Аспа опять задергался уголок рта, но он продолжал разглядывать меня.
Сначала взгляд его упал на мои итальянские штиблеты, скользнул по носкам, пополз вверх по клетчатым французским брюкам и затерялся в запутанном лабиринте узора моей щегольской рубашки.
Я слегка повернулся. Так делали манекенщики на показах моделей, которые мама не упускала случая посмотреть по телевизору. Пусть Асп все рассмотрит хорошенько. Легким движением я провел по волосам, чтобы он полюбовался работой того парикмахера с хвостом.
— Хватит, Лассе, — проговорил Асп, когда я сделал еще один виток.
Я остановился. За окном плыли по небу хмурые тучи. Но вопреки моим ожиданиям Асп не пришел в восторг.
Из моей затеи ничего не вышло.
— Можешь сесть на место, — только и сказал учитель.
Я обвел класс взглядом.
Первые парты, как обычно, заняли Габриелла с ее веснушками, Мортен с ангельским личиком звездного мальчика[14], Фредде и Сасси. Эти всегда усаживаются впереди всех. Только меняются местами.
Тина тоже сидела в первых рядах у окна. Рядом расположилась Гитан и что-то нашептывала ей на ухо. В середине разместились Патрик, Санна и Кило — череп у него был круглый, словно глобус. А за ними расположилась обычная разбойничья шайка: Пень, Данне, Фиффи и Рыбная Тефтеля — его так прозвали потому, что кожа у него даже в разгар лета остается бледно-серой.
Место рядом с Пнем явно предназначалось для меня.
Пень даже слегка пошевелил ушами в знак приветствия. Это у него здорово получалось. Он указывал на свободное место и старательно скалился, словно ему было ужасно весело. Неужели решил, что я снова задумал какую-то хохму? И Данне с Фиффи, похоже, тоже.
— Поторопись-ка, Лассе, — сказал мне Асп.
— Я не знаю, куда мне садиться.
Асп указал на свободное место.
— Туда, конечно!
— Извините, — сказал я как можно вежливее, — но это невозможно.
— Невозможно? — переспросил Асп.
— Не-а, — ответил я, хоть и понимал, что сам себе рою могилу.
— И почему же, позволь узнать?
— Слишком далеко. Я бы хотел сидеть впереди.
— Что? — изумился Асп.
Этого он не ожидал. Да и никто другой. Я услышал, как Пень прыснул со смеху, а у Кило затрясся живот.
— Это из-за зрения, — объяснил я и показал на очки. — А я бы не хотел ничего упустить.
Пень и Данне фыркнули. Терпение Аспа лопнуло.
— Прекрати паясничать!
— Я серьезно.
— Я тоже не шучу, — распалялся Асп. — Уймись, Лассе! Я тебя по-доброму прошу. Иди садись на место.
— Но у меня справка есть, — уперся я. — Там написано, что я должен сидеть впереди.
Я протянул бумажку, которую Торстенсон уговорил написать врача в оптике. Асп не сразу разобрал, что там написано.
— Хорошо, — пробормотал он в конце концов. — Можешь сесть на место Габриеллы.
Она, конечно, от этой пересадки в восторг не пришла. Теперь ей предстояло сидеть сзади между Пнем и Рыбной Тефтелей.
— Ну, ты отчебучил! Отпад! — улыбнулся Рыбная Тефтеля.
Его бледно-серая кожа даже немного порозовела и стала цвета креветочного соуса.
Другие тоже веселились вовсю.
— Класс! — похвалила Фиффи и встряхнула своим иссиня-черным панковским гребнем. — Я чуть не описалась, когда ты заявился в этих очках.
— А Асп вообще дар речи потерял! — подхватил Данне.
Я тоже не мог из себя ни слова выдавить. Ну как им объяснить, что я все это не нарочно устроил и что мне не так уж весело в этих шмотках и очках? Мальчишки так мной гордились и так радовались, что я просто не мог сказать им, что я теперь совсем другой.
