— Ливия, Мариза, ступайте наверх, — тихо сказал Нино. — Идите в свою комнату, запритесь там.
Ливия чувствовала на себе алчные взгляды солдат.
— Это все Альберто подстроил, — с горечью бросила она сестре.
— Похоже…
— Как будто после этого я тотчас к нему побегу. Он не только толст, но и туп.
— Он не туп, — тихо сказала Мариза. — Он понимает, что тебе противен, и не тратит времени, чтоб тебе понравиться. Он хочет довести тебя до такой крайности, чтобы выбора уже не осталось.
Три часа солдаты методично обыскивали остерию и ферму, обчищая все до нитки. Забрали все помидоры, и спелые, и незрелые, все цуккини и баклажаны, даже самые крошечные. Они вытянули картошку из земли, и, едва отряхнув, побросали в кузов грузовика. Туда же за ноги покидали и кур, вперемешку с овощами, будто кочаны капусты. Нино не стерпел, запротестовал. Офицер без лишних слов вынул пистолет и наставил на старика, вопросительно выгнув бровь: будто сигарету, не пулю предлагает.
Солдаты продолжали орудовать. Сорвав дверь амбара, они взвалили на нее все хранившиеся в соломе фрукты. Подобрались и к улью, но, не обнаружив защитных сеток, а также понятия не имея о том, как доставать соты, чтобы избежать пчелиных жал, попросту перевернули улей, сломали соты. В сыроварне обнаружили дневную порцию моццареллы в ведре; и его они забрали тоже вместе с бадьей молока, оставшегося от приготовления моццареллы. И тут Ливия, наблюдавшая из окна второго этажа, увидала, как один из солдат отпирает калитку, ведущую на буйволиное пастбище.
— Не смей! — закричала она.
Мариза предупредительно зажала ей рукой рот.
Солдаты попытались пригнать Пупетту и Пришиллу к грузовику, но, понятно, обе буйволицы, эти громадные, упрямые старые дойные коровы, не имели ни малейшего желания забираться в кузов.
— Не могу больше терпеть! — задыхаясь от ужаса, проговорила Ливия.
— Стой, — сказала Мариза. — Не делай глупостей…
Но Ливия, отперев дверь спальни, уже неслась вниз по лестнице. Выбежав во двор, она услышала звук выстрела и увидела, как дернулась голова Пупетты. Глаза у буйволицы закатились, громадная туша качнулась. Но Путетта устояла на ногах.
Один из солдат вскинул винтовку и выстрелил по ней в упор. И тут все они открыли яростную пальбу, взрывая пулями кожу на ее боках. Между ребрами у Пупетты проступили темные пятна. Солдаты, гикая и улюлюкая, перезаряжали винтовки и стреляли снова и снова. Пупетта, упав на колени, устало плюхнулась на землю. Ноги у нее дернулись, как у собаки во сне. И она затихла. На мгновение все стихло, только эхо выстрелов прокатилось вспять меж деревьями.
— Нам пила нужна, — сказал Нино один из солдат, и рукой показал: — Пи-ла, понял?
— Мерзавцы! — выкрикнула подбежавшая и склонившаяся над Пупеттой Ливия, рыдая и потрясая кулаком.
— Ливия, вернись в дом! — сказал отец.
Но было слишком поздно. Один из солдат уже подхватил ее и с хохотом поставил на ноги. Ливия слепо и безуспешно отбивалась кулаками, но это было все равно что колотить по колоде. Вот уже в нее вцепилась еще пара рук, и теперь уже двое, гогоча, швырнули ее в кузов поверх награбленной снеди. Гневные крики Ливии заглушал хохот солдат, один из забросивших ее в кузов заскочил следом, заломил ей руки за спину, крепко стиснув кисти.
— Пусти! — истошно кричала Ливия.
Но солдаты загоготали еще громче. И тут ей впервые стало страшно.
— Ладно, ребята, хватит, — небрежно бросил офицер. — Выкиньте ее обратно.
— Да тут возни на пять минут! — отозвался солдат, державший Ливию.
— Положим, и пяти секунд не продержишься, но не в этом суть. Нужна тебе девчонка — в Неаполе пруд пруди. У нас другие заботы.
Солдат с неохотой выпустил Ливию из рук, успев облапать ее поверх юбки. Другой солдат уже отпиливал Пупетте задние ноги.
Когда ноги буйволицы были заброшены в кузов к прочему награбленному, офицер достал из кармана книжицу, отщипнул несколько банкнот и молча протянул Нино. Сто лир, плата смехотворно ничтожная за все это добро.
Рука офицера застыла на книжице.
— За девушку сколько? — негромко спросил он.
— Не продается, — сказал Нино.
Помолчав, офицер пожал плечами, убрал книжицу в карман. Издевательски отдав честь, он забрался в кабину грузовика. Грузовик рванул, и одна из кур, взбудораженная рывком, хлопая крыльями, вылетела наружу через заднюю решетку кузова. Грузовик не притормозил. Скоро все стихло, кроме рыданий Ливии, гладившей голову Пупетты, все еще теплую, но уже безжизненную.
— Пронесло! — тяжело выдохнул Нино, когда грузовик исчез из вида.
— Пронесло? — возмущенно воскликнула Ливия. — Они забрали у нас все!
— Не все. — Нино присел на корточки рядом с ней, нежно провел рукой ей по волосам. — Неужто не понимаешь? Могло ведь быть много хуже.
Глава 8
Всего за четыре года все изменилось до неузнаваемости. Когда Муссолини объявил о начале войны, иные итальянки посчитали, что он, как всякий итальянец, выдрючивается; что он ввязался в драку просто так, ради показухи. Но мужская сторона думала иначе, многие верили, что «дуче» спасает страну от краха. Союз с Гитлером был для них лишь очередным подтверждением того, что Муссолини понял, с какой стороны надо мазать хлеб маслом.
Энцо поцеловал Ливию, махнул рукой и отбыл с уверенностью, что через пару месяцев вернется домой. Но вот стали приходить первые сообщения об отступлении войск. Из Африки, из Греции, а потом и из России шли письма. Уважаемые синьор и синьора, правительство с глубочайшим прискорбием имеет честь сообщить вам о героическом самопожертвовании вашего сына… Порой куда хуже было полное отсутствие вестей: когда письма от любимого просто перестают приходить, как и случилось у Ливии. Мариза из Фишино писала, что, бывает, крестьянки просят, чтоб она, воспользовавшись своим даром, сказала им, жив ли еще или нет их муж ли сын. Мариза всегда отнекивалась, уверяя соседок, что так далеко видеть не может; но Ливии порой признавалась, дескать, такой-то или такой-то домой уже никогда не вернется.
В Торе Эль Греко стояли немецкие солдаты, голубоглазые, таких Ливия прежде никогда не встречала. Сначала показалось, хоть и в форме, и при оружии, но ведут себя дружелюбно. В конце-то концов, вместе воюем, вместе побеждаем. Но парней, которые добровольно в армию не шли, стали забирать силой, устраивали крупные rastrellamenti,[24] сгоняли на трудовой фронт. Ранним утром немцы рыскали по домам, распахивали шкафы, простукивали стены в поисках тайников, дубасили своими тяжелыми сапогами в двери, и их овчарки остервенело лаяли, будоража всю округу.
Исчез белый хлеб, какой перед войной пекли местные пекари. Карточек хватало только на черствую черную буханку с железной коркой, под которой было пусто, если не считать скудной клеклой и пресной мякоти. В квартирке родителей Энцо с уходом мужчин осталось четверо женщин, но за все четыре карточки можно было на неделю получить всего одну буханку, немного пасты и горстку бобов.
Как-то ночью Ливия проснулась от странной вспышки света за окном, за ней последовал оглушительный рев. Вскочив с кровати, на которой теперь она спала вместе с Кончеттой, младшей сестренкой Энцо, Ливия кинулась к окну понять, что происходит. И опешила. Небо под черной тучей самолетов было сплошь залито неповторимым сиянием, призрачно-серебристым, мерцающим, лучистым, взрываемым сотнями летящих вниз вспышек.
Ливия тотчас сообразила, что делать: бежать и укрыться в большом дорожном туннеле, пробитом в склоне горы у окраины Неаполя. Она быстро натянула платье и растолкала спящую Кончетту, но вездесущие вспышки уже успели достигнуть своей цели, и когда обе кинулись по склону к туннелю, грянули первые бомбы. Здания изрыгали камни и обломки дерева, в воздухе стоял свист от летящих предметов; над гаванью внизу серебристые всполохи исчезли, вместо них вспыхнули оранжево-желтые пожары. А на улицах, будто днем, было полно бегущего кто куда народа. Ринувшуюся мимо обвала между домами Ливию чуть не сбила с ног жаркая волна близкого взрыва. За спиной звонко ударил о стену металл. Казалось, буря, стальная буря бушует вокруг, взрываясь громами, и приходилось пробиваться вперед бегом, пригибаясь, будто под мощным ветром.
Добравшись до туннеля, они обнаружили, что там полным-полно народу. Некоторые принесли одеяла, но большинство просто стояло в этом густом мраке, оглашаемом звоном капель, в ожидании рассвета, — даже когда самолеты улетели, высовываться наружу было слишком опасно.
Наутро они не узнали своего города. Казалось, будто гигантскими кулаками Неаполь был раздолблен в пух и прах. Даже не тронутые улицы покрывала толстым слоем красная пыль. В нескольких местах огонь прошел прямо по дороге, почерневшие булыжники слабо дымились на солнце. Под ногой хрустело стекло. Миновали магазин, в витрине которого три консервных банки сплавились в один ком. Две женщины, увернув руки платьем, пытались их стащить: тронуть банки, не обжегшись, все еще было невозможно. Чуть поодаль собака вылизывала тротуар. Несколько немецких солдат складывали в грузовик трупы.
