— А теперь несколько сообщений для наших друзей в Северной Италии. Марио, корова твоей матери приболела. Джузеппе, к рассвету возможен дождь.
— Хорошенькая ночка предстоит Джузеппе, — отозвался Керник. И, поймав недоуменный взгляд Джеймса, пояснил: — Инструкции для партизан. Шифровка.
— Со мной сегодня такая петрушка приключилась, — поведал Хьюз, тасуя карты. — Пришлось арестовать целый оркестр за пропаганду варварской культуры. На них поступила жалоба, играли Бетховена.
— Осудили? — спросил Керник, внимательно изучая свою ладонь.
— Нет. Оказалось, что Маллони кое-что смыслит в классической музыке и что на самом деле Бетховен бельгиец.
— Браво, Маллони!
Повар скромно поклонился.
Снизу раздался оглушительный грохот, за ним последовал пронзительный визг. Второй удар эхом разнесся по каменной лестнице, сопровождаемый еще более пронзительным воем.
— Это еще что за чертовщина? — воскликнул Джеймс.
— Если верить американцам, — сказал Уолтерс, — это называется джаз.
Тщательней прислушавшись, Джеймс сумел уловить среди полузадушенных воплей намек на некую мелодию, которая по всей вероятности исходила от кларнета, хотя барабаны по-прежнему гремели так, будто их использовали не как музыкальный инструмент, а как боксерскую грушу.
— Они не слишком долго резвятся, — вставил Уолтерс, хотя никто его не спрашивал. — Занятно, между прочим. Каждую ночь репетируют.
Проиграв примерно полкроны, Джеймс отправился спать. Джаз не унимался далеко за полночь, заснуть было трудно. Когда наконец Джеймс погрузился в дремоту, перед ним поплыли неаполитанские невесты. Он проснулся внезапно в момент, когда кларнет внизу разразился радостным визгом.
Но не кларнет разбудил его. Джеймс прислушался. Раздалось снова: тихое постукивание в дверь. Встав с кровати, он пошел открывать.
За дверью стоял ребенок, девочка, по лохмотьям которой, грязным босым ногам и спутанным волосам он тут же понял: scugnizza. Первой мыслью было, что воровка. Но тут он вспомнил про стук. Надо полагать, что даже в Неаполе воры не оповещают стуком о своем появлении.
— Buona sera, — сказал он мягко. — Come sta?[29]
Девочка застыла, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад, точно вспугнутая лань среди травы.
— Я пришла за своим одеялом, — проговорила она наконец на таком крутом неаполитанском диалекте, что Джеймс не сразу разобрал слова.
— За каким одеялом?
Она показала на постель.
— Мужчина, который тут живет, дает мне одеяла.
Поскольку в каждой из оккупированных стран одеяла служили чем-то вроде валюты, Джеймс сообразил, что имеется в виду некая сделка.
— За что он дает тебе одеяло? — спросил он.
Девчонка взглянула на него, и он внезапно почувствовал себя идиотом. Это был совсем не детский взгляд, так смотрели те женщины, которые фланировали под ручку вдоль баров.
— Ах, вот оно что…
— Ты дашь мне одеяло? — спросила девочка.
Джеймс пошел и принес все одеяла, какие мог отдать.
— Бери, — сказал он как можно ласковей. — Боюсь, это в последний раз.
Она кивнула, аккуратно встряхнула каждое одеяло, снова свернула каждое и исчезла так же бесшумно, как появилась. Джеймс вспомнил, что сказал ему Джексон в последнюю перед своим отбытием ночь: Тут правил нет, есть только приказы.
Понимая, что заснуть уже больше не удастся, он потянулся за рубашкой, расстегнул карман достать сигарету. Как и все прочие, он отказался от «Бенгал Лэнсер» британского производства в пользу более качественных в мягкой облатке «Кэмел», «Честерфилд», имевшихся у американцев в их пайках. Закурил сигарету, выдохнув дым в волны ароматов жасмина и бугенвиллей, втекавшие в открытые окна.
Рядом с пачкой сигарет лежало письмо. Несколько поколебавшись, он вытащил его. Письмо столько времени пропутешествовало вместе с ним, столько раз вымокало и просыхало, что уже стало рваться на сгибах и теперь походило на дырявый обрывок свернутой газеты. Но слова вполне можно было разобрать.
Вэндоувер Фарм,
Вэндоувер,
Бакс,
14 ноября, 1943
Дорогой Джеймс!
Письмо это мерзкое — его мерзко писать и, думаю, еще более мерзко читать. Мне бы хотелось сказать тебе все прямо в глаза, но я столько думала над этим и решила все же, что, наверное, лучше сказать тебе сейчас все как есть, чем ждать, пока мы увидимся, что может произойти еще очень нескоро. И потом, не хочу ничего делать за твоей спиной, и было бы несправедливо по отношению к Мило заставлять его ждать до твоего очередного отпуска на родину, который неизвестно когда случится.
Милый, милый Джеймс, пожалуйста, не огорчайся. Конечно, получить отставку (ненавижу это слово, но лучше подобрать не могу) — это удар по самолюбию, но все же у меня такое чувство, что ты сможешь целиком меня понять. Сейчас, когда я далеко от дома и слушаю рассказы других девушек про их парней (поверь, насчет тебя я не сплетничаю, но работа у нас очень тяжелая, и некоторые девушки так или иначе такой разговор заводят), я понимаю, что то, что было у нас с тобой, это только милая, нежная дружба и вовсе не любовь. Признаюсь, я и по-прежнему испытываю к тебе те же чувства, что и раньше, — люблю тебя сильно и всем сердцем как брата, как самого замечательного брата. Но только наряду с этими теперь я испытываю совершенно новые чувства, — я имею в виду свои чувства к Мило. Если бы не война, я, возможно, никогда бы с ним не встретилась, и мы бы с тобой, долго не раздумывая, поженились, и ты бы продолжал звать меня «старушкой», как твой отец называет твою мать, и у нас бы, наверно, появились дети, и нам ни за что бы не пришло в голову, будто что-то не так. В общем, я имею в виду страсть. Но, пожалуйста, Джеймс не подумай, что я тебя упрекаю, я просто пытаюсь объяснить, почему это хорошо, что мы с тобой вовремя расходимся, пока не дошло до того, чтобы мы сильно привязались друг к дружке, как вдруг окажется, что…
На этом не кончалось, письмо было на трех или на четырех страницах, суть же его состояла в том, что она встретила польского летчика, который открыл ей то, на что Джеймс оказался неспособен. То есть страсть. Что верно — то верно: их поцелуи, когда он приглашал Джейн в кино на последний ряд или на вечерние танцы, были несколько неловки. Но он относил это за счет их обоюдной неопытности. По своей простоте он полагал, что хорошо воспитанная девушка не позволит себе ничего лишнего вплоть до самой брачной ночи, и это событие он предвкушал в сладком ожидании. Может, надо было заговорить с Джейн об этом? Но, судя по ее поведению, он считал, что такой разговор может смертельно ее оскорбить. Признаться, необычная откровенность ее письма вызвала у него шок, — как будто тот другой сумел не просто вызвать совсем новые чувства, но и создать новую открытость в их отношениях. А, может, работа на трудовом фронте тому причиной?
Он понимал, что одной из причин, побудившей Джейн написать ему это письмо, была очистка совести, прежде чем отдаться своему новому приятелю. Это было первое, что пришло Джеймсу в голову, когда он читал письмо: теперь она с ним наверняка переспит. Наверное, опустив в ящик это письмо, она потом каждую ночь… Нет, он не должен думать об этом. Джеймс отложил письмо и снова лег в постель.
— Страсть, — произнес он громко вслух, выдыхая дым после глубокой затяжки.
Что же такое эта страсть, если представить себе? Наверняка, это просто нарочитый наигрыш, — чувства-то остаются те же, просто человек выпячивает их, только и всего. Ну и что тут такого замечательного? Считается, эти итальянцы — натуры страстные, но, насколько Джеймс мог заметить, их страсть состоит в повышенной возбудимости, они чересчур много говорят, а с женщинами обходятся без всякого уважения. И что уж вовсе из ряда вон — женщин это как будто нисколько не уязвляет.
Джеймс вздохнул. Секс — вот еще одна штука, которая благодаря войне стала занимать его мысли. Многие парни считали, что неопытного надо только лишь подтолкнуть в нужном направлении, скажем, затащить в ближайший бордель. Еще и до ужина с Джексоном Джеймс, если спрашивали, есть ли у него дома девушка, всегда отвечал, что есть. Наличие дома девушки избавляло от всякого рода затруднений.
Глава 10
После того, как солдаты застрелили Пупетту и отпилили ей задние ноги, Пертини ломали голову, как теперь быть с остальной тушей. Рынка больше не существовало, продать мясо было негде, и даже если какое продовольственное управление готово было потратить бензин, чтоб приехать и забрать остов, у семьи не было средств, чтобы им заплатить.
И тогда Ливия решила, что надо устроить festa.[30]
— Но чем же люди будут расплачиваться? — забеспокоился отец. — Теперь ни у кого денег нет. А на мясо и подавно.
